Два Парижа

Настолько, что отказывались пожимать его руку… Когда он имел бестактность прийти на похороны, от него все так шарахнулись, что ему пришлось немедленно удалиться.

Все описанное выше припомнилось мне, когда стало известным, что оба персонажа, про которых я тут рассказываю, больше всего лебезили перед Путиным при посещении им Парижа.

Их роль состояла в том, чтобы создать картину, – совершенно ложную! – будто российская эмиграция чуть ли не in corpore[205] приветствует президента Эрефии и выражает свою ему преданность.

Тогда как на деле, конечно, ничего подобного нет. В своей массе представители и первой и второй волны, во всяком случае в Париже, относятся к нему, как к выразителю большевицкого наследия и бывшему чекисту, резко отрицательно…

Как, между прочим, и все те из третьей волны, с кем мне случалось встречаться.

Энтузиазм, принимающий формы отталкивающего низкопоклонства в стиле «культа личности», является уделом именно таких вот лиц, отрицательного элемента русской диаспоры, пены, всплывающей на ее поверхность.

«Наша страна» (Буэнос-Айрес), 12 ноября 2005, № 2783, с. 5

Архиепископ, восставший против унии с МП

С Игорем Александровичем Дулговым[206] я познакомился, когда мы оба после Второй Мировой войны поступали в Православный Богословский Институт на улице Криме, в Париже.

Нам устроили не экзамен, а нечто вроде коллоквиума, с целью выяснить наш культурный уровень. Проводил это собеседование С. Верховский[207].

Он спросил меня, как католическая Церковь относится к догмату о предопределении. Отвечая, я упомянул, что в некоторых пьесах Кальдерона идея предопределения вроде бы допускается.

Как позже мне рассказывал Игорь, на него это произвело большое впечатление: вот мол какая ученость!

На меня же он произвел впечатление молодого человека совершенно comme il faut[208]: благовоспитанного, тактичного, умеющего держать себя как надо в любой обстановке.

Позже между нами установилась крепкая дружба на почве общих у нас монархических убеждений.

Он окончил кадетский корпус в Версале. Как я мог убедиться впоследствии, – через него уже познакомившись со многими выпускниками того же учреждения, – монархическую закваску там получили всё, или почти всё.

На первом курсе института нас оказалось трое: кроме нас двоих был еще некто Шумилов; но он меньше чем через год уехал в Венесуэлу (он и поступил-то в институт, чтобы провести время, пока проходил формальности и дожидался срока).

В большом дортуаре нас сперва и было трое, но вскоре прибавилась группа сербов, приехавших из английских лагерей в Италии; а потом еще и двое сирийских арабов: Ходр (впоследствии ставший епископом) и диакон, которого имя не помню (он в дальнейшем снял сан и ушел в мир, оставив институт).

С Ходром связано такое воспоминание: прибыв, он выразил пожелание принять душ, и чтобы потом его провели в его комнату. Ему объяснили, что душа нет, а комната – вот общий для всех дортуар. У студентов старших курсов, кто жил при институте, дортуар был отдельный. Но с ними всеми занятия велись отдельно от нашего первого курса из трех, а потом из двух человек.

Преподавание, надо сказать, велось на самом высоком уровне. Историю Церкви читал отец Александр Шмеман (он тогда как раз сделался священником и сменил светский костюм на рясу).

Историю русской Церкви преподавал Антон Владимирович Карташев[209] (в прошлом министр Временного Правительства); философию – отец Василий Зеньковский[210], библейскую историю – отец Алексей Князев[211].

Один из первых эпизодов оставшийся у меня в памяти, был такой. Осматриваясь на новом месте, мы с Игорем нашли в библиотеке большой рулон с портретами в красках Царя Николая Второго.

И водрузили его на стене у себя в дортуаре.

Это, – открытый монархизм, – было весьма не по нраву администрации института. Но ведь и запрещать-то было неудобно… Вот и поручили студенческому старосте, графу Хвостову[212], нас разубедить.

Он как главный аргумент привел, что вот сербам может не нравиться такое проявление русского национализма.

На что мы ответили:

– Так давайте у них спросим!

И спросили.

А те неожиданно ответили:

– А можно мы повесим портрет своего короля?

– Ну, конечно, можно!

Портрет у них был, и Игорь сам его прикрепил, – уж не помню, пришпилил или прибил гвоздями.

Король у них был молодой и красивый. Взглянув на портрет, у меня невольно сорвалось:

– Прямо-таки сказочный царевич.

Что сербам очень понравилось. Всё это были очень славные молодые ребята и по настроениям, как видно из описанного выше, близкие к нам. Отношения с ними у нас установились самые лучшие.

С ними вместе приехал и одно время жил в институте сербский профессор по фамилии Деверия.