Два памфлета

Таково, насколько я понимаю, истинное территориальное и духовное положение Франции, а потому встает вопрос: с кем мы должны договариваться и кого использовать для подавления, умиротворения и успокоения Франции. Специфика задачи должна указывать на специалистов в ее решении. Предположим, у нас есть две главные и одна второстепенная цель. Главные цели настолько крепко взаимосвязаны, что их не отделить друг от друга даже в теории: мы должны восстановить королевскую власть и право собственности. Кажется, нетрудно доказать: наиболее серьезные усилия по восстановлению королевской власти будут предприняты роялистами. А восстанавливать право собственности в королевстве наиболее активно будут бывшие собственники.

Когда я говорю о роялистах, я имею в виду роялистов принципиальных. Каждый, кто встал на защиту монархии с самого начала революции, был принципиальным роялистом. Не думаю, что среди них можно найти и десять исключений.

Но принципиальные роялисты не в силах достичь указанных целей самостоятельно. Если бы они могли осуществить их сами, текущие действия нашей великой коалиции были бы совершенно ненужными. Я утверждаю, что с ними нужно советоваться, взаимодействовать, что их нужно использовать и что ни один иностранец не имеет ни того интереса, ни тех знаний, что нужны для достижения всех указанных целей, коими обладают бывшие собственники Франции.

К тому же, для изгнанников, их крайне немало. Практически все французские землевладельцы – как церковные, так и гражданские – являются сторонниками монархии. А их не менее семидесяти тысяч человек – огромное число в сравнении с привилегированными классами других стран. Я уверен, что если бы хотя бы вполовину меньше аристократов сбежало отсюда, то тут не осталось бы никого, кто мог бы носить имя английского народа. В кампании 1792 года за императором и королем Пруссии под руководством двух его братьев следовало десять тысяч аристократов, потративших на обмундирование все, что у них было, и взявших в долг[6]. Сейчас не время размышлять, как можно было пренебрегать и разбрасываться такими силами. Я упомянул об этом только для того, чтобы указать, что огромная часть этих сил еще жива и готова к применению, если ей дадут такую возможность. Я уверен, что эта война четко показала: один француз стоит двадцати иностранцев. И Вандеи тому доказательство.

Если мы хотим хоть как-то повлиять на умы во Франции или убедить их встать под наши знамена, то ясно, что они быстрее отдавались бы и с куда большей готовностью подчинялись бы (будь то в гражданской или военной жизни) тем, кто говорит с ними на одном языке, кто знаком с их обычаями, кому хорошо понятны их привычки и образ мыслей и кто знает местные особенности самой страны и обладает остатками древних обязательств и уважения, нежели пошли бы служить разнородной и многоязычной коалиции. Если понятно, что, сменяя режим, мы не защищаем интересов французского народа, то никакие декларации не убедят ни тех, кто живет внутри страны, ни тех, кто находится за ее пределами, что мы не являемся завоевателями. В лучшем случае мы заманим колеблющихся (если такие вообще есть), которые увидят в нас шанс поправить свое положение, увидят выбор: подчиниться своим бандитам или достаться иностранным победителям в качестве трофея и быть обобранными до нитки. Такие могут пожелать сторонней защиты (и пожелают, я не сомневаюсь), но по-настоящему присоединиться к борьбе они не готовы, да и не захотят. Если по улицам бегают банды англичан, испанцев, неаполитанцев, сардинцев, пруссаков, австрийцев, венгров, богемцев, словенцев и хорватов, ведущих себя так, словно они здесь власть, никто не скажет, что у нас благие намерения. Многие из этих свирепых варварских народов уже доказали, что ни в грош не ставят интересы французов. Некоторым из них французский народ завидует – в частности, англичанам и испанцам, других – презирает, например, итальянцев, третьих – ненавидит и боится: в эту категорию попали немецкие и дунайские державы. В лучшем случае такое взаимодействие старых врагов приводит к взаимному признанию между ними, но сейчас как они могут поверить, что мы пришли, дабы восстановить законную монархию при подлинно естественном французском правлении, дабы защитить их привилегии, их законы, их веру и собственность, если сами они видят, что среди нас нет никого, кто бы поистине был заинтересован в процветании французского народа, кто знал бы его нужды или хотя бы радел за него? Наоборот, они видят, что мы на дух не переносим тех, кто старается достичь декларируемых нами целей, добровольно переходя на сторону союзников.