Два мира

— Здравствуйте, офицерик, — обратилась она к Мотовилову и, снимая с головы длинноухий сибирский малахай, бойко заговорила, как старая знакомая: — А мы ехали, ехали, перемерзли все. Думали в селе где-нибудь остановиться — все занято. Смотрим, в церкви огонь и люди ходят, ну и мы сюда. А я вот, видите, как бабочка, к вам прямо в алтарь на огонек и залетела.

Женщина села в свободное кресло и засмеялась, сверкая большими блестящими глазами.

— Как, не обожгусь тут я у вас, не опалю около огонька-то свои крылышки?

Что-то лукавое бродило по лицу незнакомки. Мотовилов вскочил с кресла.

— Ах, черт возьми, да вы не из робких, видно. Разрешите представиться, — офицер сделал легкий поклон и подал руку. — Подпоручик Мотовилов.

Маленькая крепкая ручка ответила:

— Сестра милосердия Воронцова.

— Ваше имя?

— Антонина Викторовна.

— Великолепно, Антонина Викторовна, значит, мы ужинаем вдвоем?

— У вас ужин? Отлично. А у меня есть вино. Я сейчас.

Воронцова вышла на амвон и закричала сильным грудным голосом на всю церковь:

— Николай, Николай, вы здесь?

— Здесь, — ответил сиплый бас.

— Принесите мою корзинку сюда, да вносите скорей больных.

Барановский начал бредить.

— Что же вы стоите, как соляной столб? Помогите мне раздеться.

Мотовилов засуетился, стал снимать с Воронцовой шубу и, заметив ее красивые золотистые волосы, пропел вполголоса:

Люблю я женщин рыжих,
Нахальных и бесстыжих.

Антонина Викторовна выскользнула из мехов и погрозила офицеру. Мотовилов ловко поймал ее руку и поцеловал. Вестовой принес в алтарь корзину. Воронцова вынула из нее большой флакон прозрачной жидкости, показала ее Мотовилову.

— Это spiritus vini cum formalini. Поняли? Винный спирт с формалином. Чистого нет. Ну, да и этот сойдет. От формалина только легкая застопорка сердечных клапанов может быть, и все.

Сели за стол. Захлопали входные двери — вносили больных. В церкви стало шумно. Дьячок перестал обертываться и возмущаться, ровным гнусавым голосом читал псалтырь.

— По-моему, Борис Иванович, нам вовсе незачем ехать к Семенову, — говорила Воронцова. — Нам нужно, не доходя до Нижнеудинска, повернуть на Белогорье и уйти в Монголию, а оттуда в Китай, а там — поминай, как звали. Что Семенов. Пустяки, его тоже разобьют, — убеждала сестра. — Но только за границей нужно золото, золото и золото. Иначе пропадешь, — продолжала развивать свои планы Воронцова. — А где его взять?

Какая-то мысль блеснула в глазах офицера. Он встал, стукнул себя по лбу:

— Эврика! Фома!

Фома дремал на коврике около Царских врат.

— Фомушка, убери с престола все чаши и крест ко мне в чемодан, а то большевики придут, осквернят. Когда будем наступать, тогда привезем, попу сдадим обратно.

Вестовой раскрыл большой кожаный чемодан и сложил в него все серебро с престола. Дьячок читал:

— «Яко несть во устех их истины, сердце их суетно, гроб отверст, гортань их языки своими льщаху»…

Воронцова смотрела на Мотовилова и смеялась:

— А вы неглупый малый. Только к чему лгать и стесняться?

Мотовилов возражал:

— Мы ведь еще в Монголию-то не уехали, значит, пока что Бог нам нужен. Вот перевалим через границу, тогда уже все пошлем к черту.

— Нет, по-моему, никогда не стоит стесняться своих мыслей и чувств. Вот оттого, что мы много скрываем друг от друга, лжем, загромождаем себе жизнь всякими условностями, она у нас и складывается часто скучно, скверно.

Воронцова медленно выпила рюмку разведенного спирта.

— Нужно быть всегда откровенным, прямым, смелым. А условности все долой к черту.

Сестра шаловливо тряхнула головой и запела:

Захочу — полюблю,
Захочу — разлюблю.
Я над сердцем вольна.

Глаза Антонины Викторовны сверкнули. Она дышала сильно и часто. Мотовилов чувствовал близость ее разгоряченного тела.

— Вот, Борис Иванович, насчет этих условностей возьмем такой пример. Сидите вы сейчас и смотрите на меня, как баран на новые ворота. Я знаю, вы с удовольствием заключили бы меня в объятия, но не решаетесь, мешает что-то. Я вот не такая. Я хочу сейчас сесть к вам на колени и сяду.

Воронцова быстро встала и, обняв Мотовилова, села к нему на колени.

— Ну что — испугались?

Глаза сестры горели, резко очерченные губы были совсем рядом с усами офицера. Она тяжело дышала. Мотовилов встал и понес Антонину Викторовну в боковой пустой и темный алтарь…

Татарин в большой черной папахе кидался на стену и в ужасе визжал тонким надтреснутым голосом:

— Кувала! Кувала!

Колпаков кричал из алтаря:

— Господи, за что? За что?

Равнодушно, молча темнели лики святых, освещенные трепетными огоньками свеч. Дьячок монотонно гнусил псалтырь.

Колпаков умер, и его бросили на одной из остановок в тех же санях, в которых он ехал больной. Хоронить было некогда.