Два лика пустыни

Я вытаскиваю из норы все ее логовище. В густое скопление паутины вплетены панцири одной из самых неприхотливых и распространенных чернотелок пустыни. Она — единственная добыча. Не будь этой чернотелки, плохо бы пришлось паучихе. В плотном комке паутины завит и единственный кокон счастливой матери с темными паучками-малолетками. Им полагается зимовать в коконе. Когда же я разрезаю оболочку кокона, они, бедняжки, спасая жизнь, быстро переходят из состояния глубокого покоя к величайшему оживлению и с поспешностью разбегаются.

Есть все же среди пауков, терпящих бедствие засушливого лета и сопутствующего ему голода, удачники. Дадут они потомство, продолжат свой род, и когда придут хорошие времена, над пустыней засверкают в лучах солнца, склонившегося к горизонту, большие ловчие сети, похожие на трубы старинного граммофона.

Закончив осмотр остатков жилища счастливой самки, я собрался идти к машине, к моим уже давно потерявшим терпение спутникам, как что-то меня остановило. Заглянув в темень одной норки, я увидал то, что никак не ожидал: там белели четыре маленьких, меньше обычного, кокона ядовитого паука-каракурта. Только тогда, осмотрев детальней свою находку, заметил, что логовище было двойным: сверху располагался паук-агелена, снизу — паук-каракурт. Как они, хищники, поделили такую маленькую территорию — непонятно.

Самке каракурта пришлось тоже нелегко этим летом. Коконы были крошечные, паучков, застывших в них до весны, было мало. Самой матери семейства не было — наверное, погибла.

Находка была интересной и объясняла действие ядов паука-каракурта на млекопитающих.

Пришлось моим спутникам запастись терпением. Я же поспешил разыскивать норки грызунов. Их было очень мало. В бесплодной пустыне голодали и грызуны. И все же в каждой норке — какое ликование! — я нашел логовище ядовитого паука.

Каракурт — а мне над ним приходилось ставить много опытов — обладает ядом, сильно действующим на организм млекопитающих, и в том числе на человека. Ничтожно маленькая капелька яда, почти невидимая глазом, впрыснутая острыми коготками хелицер в тело, способна убить не только человека, но и такое большое животное, как верблюд. Вместе с тем яд каракурта слабо действует на насекомых. Добыча каракурта, повиснув на паутинных тенетах, долго мучается, прежде чем погибнет. Эта кажущаяся несуразность объясняется тем, что каракурт сформировался как вид в условиях бесплодных пустынь и не раз переживал катастрофы. В такие тяжелые и засушливые годы его выручали только норы грызунов. Туда прятались на жаркий день и насекомые. Но у нор были хозяева. В борьбе с хозяевами нор за жилище, за удобное место для ловли добычи и выработалась ядовитость к млекопитающим. Она оказалась важнее ядовитости к насекомым.

Приходится человеку и его домашним животным расплачиваться за родство с грызунами!

Звонкое дерево

Сегодня хорошо, на небе облака и можно отдохнуть от жары. Вокруг же голая пустыня, солончаки, да слева ярко-желтые с белыми и красными прожилками обрывы. Еще в мареве колеблющегося воздуха маячит что-то темное: кибитка, курган или дерево.

На пухлый солончак налетел вихрь, закрутил столбик белой пыли, свил ее веревочкой, помчался дальше, наскочил на ложбинку с сухим перекати-полем, расшвырял его во все стороны. Следом пошел куролесить второй вихрь, поднял и закружил хороводом в воздухе сухие растения все выше и выше, совсем высоко, метров на триста или больше.

Я загляделся на необычное зрелище и не заметил, как ко мне подъехал на коне всадник. Вдали шла отара овец.

— Что делаешь? — спросил он меня без обиняков.

— Да вот смотрю, как ветер гонит перекати-поле.

— Чем занимаешься? — повторил он вопрос.

— Всем понемногу. Растения смотрю, птиц, зверей.

Старик хитро прищурил глаза.

— Вон видишь? — показал он кнутом на темный предмет на горизонте. — Посмотри обязательно. Там звонкое дерево.

И больше ничего не сказал. Поскакал за отарой. Забавный старик, такой неразговорчивый.

И я шагаю по жаре под ослепительным солнцем и щурю глаза из-за белого солончака. Темное пятно не так уж далеко, все ближе, больше, уже не колышется, и вскоре я вижу перед собою дерево пустыни — одинокий разнолистный тополь-каратурангу. Как он здесь оказался, один в пустыне?

На дереве — гнездо из груды сучьев. С него слетают два пустынных ворона и, тревожно покрикивая, кружат в небе в отдалении: боятся меня.

Я люблю эту редкую птицу. Она мне кажется особенной, по-особенному мудрой. Люблю за привязанность ее к самым диким и малодоступным местам пустыни, за то, что пары так преданы друг другу, всегда вместе, неразлучны. А больше всего люблю за музыкальный нрав. Весной в брачную пору вороны выписывают в воздухе замысловатые фигуры пилотажа, переговариваются флейтовыми голосами, кричат, каркают, позванивают по-особенному. Сколько у них этих звуковых сигналов, и каждое, наверное, вороново слово своего, особенного значения.

Уж не из-за воронов ли назвал старик дерево звонким?