Два измерения...

Двигались медленно, но к утру все же достигли Ива-сева села. Тут опять тихо. Словно вымерло все; хотя дымились трубы у печек, выставленных прямо на улице, но возле них никого видно не было.

В селе не остановились, и, наверное, правильно сделали, а пошли вперед, к опушке леса.

Лес уже не пел. Солнечные лучи проникали сквозь паутину ветвей и ярко светились в утренней росе и смоле сосен. Пели невидимые птицы, жужжали пчелы, вилась мелкая мошкара. Где-то стучал дятел, а вдали куковала кукушка. Эхо разносило по горам эти звуки, и они пропадали за горами в низинах или дальних лесах.

«Красота, — подумал Алеша, — но какая-то беспокойная, страшная красота».

Дудин торопил, Иваницкий, наоборот, придерживал ход колонны.

Алеша почти не слышал их разговоров, но невольно подумал, какие они, видно, разные и похожие. Вот хотя бы карандашом набросать!

Он вспоминал Академию все чаще и чаще. Теперь он думал о ней уже без горечи и грусти. Лишь порой его охватывало мучительное сожаление о своей, той юношеской категоричной самонадеянности, которая давала право так наивно и несправедливо судить о людях, его окружавших. Эта глупая самонадеянность позволяла не видеть и не принимать ложности собственных поступков и суждений. Первые дни войны уже многому научили Алешу. И он все больше вспоминал Академию с благодарностью за то, что она успела ему дать.

И все-таки…

Там учили прекрасной натуре, но студенты со своим жизненным опытом еще не были готовы к открытию прекрасного в этой натуре.

Нет, он правильно выбрал свой путь в сороковом, а не в сорок первом, когда уже ничего нельзя было выбирать. Когда всех их выбрала жизнь и повела по своим дорогам.

Милая, добрая, умная Академия!

Спасибо тебе за все!

Академичность — это прекрасно, но жизнь… Даже в финскую войну ничего в Академии не изменилось, кроме дежурств, маскировочных штор…

Раньше он не думал об этом, но вот…

Активисты! Пять первых, убитых в пшенице! Грицько — брат Ивася. Наглые парни и девки, срывающие красные флаги. Что-то ждущие. Немцев? Стреляющие из-за угла в красноармейцев и уничтожающие всех, кто за Советскую власть, поджигающие их дома с детьми и матерями, которые даже еще не успели понять, что такое эта новая власть. Но их уже уничтожают…

Разные люди рядом с ним, где-то в середине колонны или в конце ее. Хорошо, что там? Менее опасно. А может, и нет, но все равно — хорошо, что они там, а не здесь, в разведке.

Их разведка, а за ней и колонна, остановилась у опушки леса.

Дудин спросил у Алеши:

— Горсков, показывай, тут?

— Здесь, — сказал Алеша. И добавил: — Дальше пока не надо… Там эти венгры… Были.

— Ладно, будем живы, не помрем, — сказал Дудин.

В ложбине сейчас — тишина. Как в Ивасевом селе, хотя тут эта тишина казалась странной. Ведь только вчера…

Дудин о чем-то говорил с Иваницким, потом выслал вперед еще одну разведку. Трех человек без лошадей.

Алешу и Костю не послали.

Обидно, конечно!..

Но приказ есть приказ.

Через час те трое вернулись.

И сразу же команда:

— К бою!

Их разведка, усиленная еще ротой красноармейцев, которую возглавлял Валеев, получила по пятнадцать патронов, по одной лимонке и пошла в ложбину.

Алеша второй раз видел эту ложбину, а теперь как бы и в первый… Ручеек с молодым ивняком они прошли стороной, и он не мог знать, как там красноармейцы, живы — не живы, похоронили ли своего товарища, кричавшего «Мать пресвятая!»?

Но воронки, неглубокие, и траншеи, тоже мелкие, п трупы наших бойцов они видели. Не много, но все же…

Они уже почти вплотную приблизились к селу и вышли на дорогу, которая продолжала их лесной путь. Тихо — ни канонады, ни даже выстрелов.

Вошли в село.

Дорога — та же, проселочная, но сухая. Дождей в последние дни не было, видно, и здесь.

Село цело, кроме двух-трех сожженных домов.

На одном, самом лучшем, — флаг со свастикой.

Но ни души. Ни военной, ни гражданской.

— Сейчас, — сказал Валеев и соскочил с лошади.

За ним побежал красноармеец, которого Алеша не знал. Судя по всему, из новобранцев, «западников», как и Ивась…

У Валеева — автомат в руках, немецкий, трофейный, у красноармейца — карабин, который он держал как-то очень неловко-бережно.

При подходе к дому Валеев словно не обратил внимания на венгерский флаг, а сопровождавший его «западник», положив карабин на травку, подошел к флагу, аккуратно сорвал, бросил под ноги и вытер о него сапоги.

Валеев обернулся, похоже — возмутившись, почему его сопровождающий задерживается, но, увидев, вдруг улыбнулся и сказал:

— Ну, давай, Тронько!

И рванул дверь в избу.

Красноармейцы смотрели на все это с улицы, поскольку дом стоял в глубине сада.

Минута-две прошли спокойно.

И вот раздались выстрелы — сначала в доме, потом и на улице.

Они соскочили с коней, бросились к дому и в стороны, где тоже стреляли.

Из дома выскочил Валеев:

— В ружье!

Из окон свистели пули.

Они залегли в саду у изгороди.

— Их там немного, — говорил Валеев. — Сейчас…

И правда, скоро все кончилось.