Два измерения...

Мне стало ее жалко. Маленькая, какая-то беззащитная, словно давно выброшенный на улицу котенок. Но я прогнал от себя эти мысли. «Немка она, немка! Вот дурак, рассусолился…»

А девчонка вдруг выскочила из-за прилавка и, по-кошачьи вцепившись, припала ко мне:

— Вохин гэен зи? Ауф вон ферлассен зи мих?[35]

Я машинально начал гладить ее по волосам и лицу:

— Ты что? Что? Брось плакать, ну, как тебе не стыдно!

Слова мои были жалкие, беспомощные, но, кажется, она что-то понимала:

— Хитлер хат унс ферратен. Эр хат алле дойче ферратен. Хоффентлих верден зи унс нихт фернихтен, зих нихт ан унс рэхен![36]

— Капут твой Гитлер, капут! — утешал я ее. — Но это ничего, правильно это. Как сказал товарищ Сталин, Гитлеры приходят и уходят, а народ немецкий остается.

Не знаю, что со мной случилось. То ли от избытка жалости к этому странному, беззащитному существу, то ли потому, что мы уже все думали о мирной жизни, которая для нас, бывших в 41-м совсем мальчишками, должна была непременно начаться с появления женщины, я прижал к себе немецкую девчонку и стал беспорядочно целовать ее — в губы, в глаза, в лоб, в волосы.

— Подожди, подожди! — шептал я. — Не реви! Все будет хорошо!

Она вновь отбросила меня и заревела, но уже тише, как-то безвольно:

— Вас вильст ду? Видер бист ду мир лестиг? Их верде шрайен[37].

— Что ты говоришь? Что говоришь? Мне пора уходить.

Я был намного старше ее и не просто старше, а старше на целую войну, но сейчас это не имело никакого значения.

— Фото дай свое, понимаешь, фото, — попросил я, и она снова, кажется, поняла меня. Она бросилась по витой лестнице куда-то наверх и вскоре вернулась с маленькой фотографией. Я взглянул на снимок и сразу узнал ее: не такой, как сейчас, а такой, какой хотел видеть.

Я провел пальцем по оборотной стороне фотографии, и она опять поняла меня. Выхватила снимок, помчалась наверх и принесла мне фото с какими-то немецкими буквами.

— Спасибо, я найду тебя, — сказал я, — обязательно найду. А сейчас…

Я поцеловал ее в маленькие пухлые губы, и она уже не сопротивлялась.

Фотографию я спрятал вместе с другими документами в карман гимнастерки. Там у меня лежали снимки мамы и отца, погибшего в Испании.

А она все бормотала:

— Вохин гэйст ду? Варум? Варте, их битте дих!..[38]

Я выскочил из дверей магазина и бросился догонять своих.

И забыл спросить у нее, как ее зовут.

Бухгалтер Елена Дмитриевна Баркова, недавно вернувшаяся с работы, вот уже несколько минут безуспешно пыталась разжечь примус — почему-то сегодня все валилось из рук.

Кто-то несильно постучал в дверь. Елена Дмитриевна открыла. Почтальон протянул ей письмо. Не треугольник, какие она прежде получала от сына с фронта, а нормальное письмо в конверте.

Она развернула конверт:

«СССР

Московский городской военкомат

Часть — I

14 июня 1945 г.

№ 1317

Извещение

Согласно присланного извещения войсковой части полевая почта 294076 от 29 апреля 1945 г. № 24. Ваш сын Барков Александр Степанович в бою за Социалистическую Родину, верный воинской присяге, проявив геройское мужество, был смертельно ранен в Берлине и умер 26 апреля в 6 час. 15 мин.

Похоронен в Тиргартене (Берлин).

Настоящее извещение является документом для возбуждения ходатайства о пенсии.

Московский горвоенком…

Начальник I части…»

Перечитав бумагу еще и еще, Елена Дмитриевна непонимающе посмотрела по сторонам, потом медленно и безучастно подошла к маленькому отрывному календарю, висевшему над ее кроватью. Провела по нему рукой — сегодня было двадцать второе июня сорок пятого года.

В тот же день в Брянске учительница Петранка Георгиевна Евтимова тоже получила извещение:

«Согласно присланного извещения войсковой части… ваш сын Евтимов Николай Михайлович в бою за Социалистическую Родину, верный воинской присяге, проявив геройское мужество, погиб в Берлине 25 апреля 1945 г….»

И в Рыбинск пришло извещение. Оно было адресовано швее Валентине Ивановне Коньковой:

«…Ваш сын мл. лейтенант Коньков Вадим Петрович в бою за Социалистическую Родину…»

«Я ВЕРЮ В ЖИЗНИ НАПРЯЖЕНЬЕ»

Сергею Баруздину было четырнадцать лет, когда фашистская Германия напала на Советский Союз. В этом возрасте мальчишек не берут на фронт. Но участвовать в битве за Родину можно не обязательно на передовой. Окончив семь классов, подросток оставил на время школу — экзамены на аттестат зрелости он сдаст экстерном лишь в 1953 году — и пошел подсобным рабочим в одну из московских типографий. А отработав смену, рыл траншеи на Чистопрудном бульваре, ночами дежурил на московских крышах, обезвреживая вражеские зажигалки.

Семнадцати лет рядовым артиллерийской разведки Баруздин ушел в Красную Армию. К полученной им ранее медали «За оборону Москвы» вскоре добавились «За взятие Берлина» и «За освобождение Праги», другие боевые награды. На фронте его приняли в партию. В восемнадцать лет он вернулся домой бывалым, обстрелянным солдатом.