Два господина из Брюсселя

Анжела между двумя порциями сплетен сообщила хозяину, что ее соседка собирается переезжать; хоть ее муж и отказывался дать развод, она собиралась поставить его перед свершившимся фактом и переехать, забрав всех детей. Жан попытался скрыть радость, но потом, воспользовавшись тем, что Анжела отправилась за покупками, позвонил Лорану в театр, чтобы сообщить о предстоящем событии.

Вечером они поспешили отпраздновать это в «Королевской устричной» на площади Саблон, чей интерьер был выдержан в синих тонах, напоминавших о море. По такому случаю разорились на шампанское. Рабочий люд, проживавший в сырых многоэтажках квартала Мароль, и представить не мог, что там, над крышами их домов, в верхнем городе, два любезных господина за столиком одного из самых дорогих ресторанов столицы празднуют освобождение одной из тех, кто вкалывает без передыху.

В следующий понедельник они задумались, как помочь Женевьеве обустроиться, не вызывая подозрений, выступая, как прежде, безымянными дарителями. Прикинули план действий, но тут из магазина донеслось:

— Ах, вы представляете, синьор Деменс, Эдди Гренье хватил удар! Хлоп — и мозговое кровотечение! — прокричала Анжела.

— Он умер?

— Нет. Увезли на «скорой». Он в реанимации. Надеюсь, добрый Боженька отправит questo diabolo[13] в преисподнюю.

— Анжела, католики должны быть милосердны!

— Уж там-то задницу этого Эдди припечет не хуже, чем здесь: вечно его тянет туда. Almeno,[14] он заплатит за свое свинство. Si, lo so,[15] может, это не по-христиански, но ведь questo monstro[16] тоже не христианин, так пусть…

Жан охотно отпустил ей этот грех, поскольку разделял ее мнение.

В течение нескольких часов Жан и Лоран пылко жаждали смерти Эдди, вовсе не смущаясь жестокостью своих желаний; их тревожило, что это происшествие может отсрочить счастье Женевьевы.

Сначала в ежедневных докладах Анжела сообщала, что состояние больного без перемен. Потом возвестила, что ему «чуток получше». Наконец протрубила, будто сообщая о победе, что из реанимации Эдди перевели в кардиологическое отделение. День за днем Анжела, не сознавая перемены и следя за ходом болезни Эдди глазами своей соседки, упивалась малейшими улучшениями, желая больному полного выздоровления; добрая по натуре, она разве что не носила цветочки типу, к которому питала такое отвращение.

Через несколько недель Анжела, опершись на метелку, спросила:

— Господин Деменс, я ведь уже рассказывала вам о своей соседке, мужественной Женевьеве Гренье?

Жан сдержался: его всегда удивляло то, что Анжела вообще не помнит, что именно она говорила, — вероятно, сказывалось непрерывное словоизвержение…

Он равнодушно уточнил:

— О той, что собиралась уйти от мужа?

— Ecco![17] Представьте, она передумала.

— Как?!

— Сегодня его выписывают из больницы. Предстоит период реабилитации.

— Но ведь есть специальные заведения.

— А я ей что говорила, синьор Деменс?! Parola per parola[18] — вот это самое и сказала! И знаете, что она мне ответила? Что он отец ее детей и она никогда не простит себе, если оставит его in questo stato,[19] поэтому она отказывается от других своих планов. Я, вообще-то, не поняла, что она suggurisce[20] под «другими планами», ведь она собиралась всего лишь переехать, а не менять профессию… Впрочем, нужно будет помочь ей в больнице, я обещала. В пять часов! Вы позволите tolgo[21] несколько минут? Я завтра наверстаю.

— Более того, Анжела, я вас подвезу туда: мне нужно доставить украшения.

— Fantastico!

К пяти Жан доставил Анжелу к больнице Святого Петра, а потом, когда она вошла в здание, припарковал машину неподалеку и устроился в кафе на улице От.

Анжела появилась через полчаса, она несла картонные чемоданы.

Женевьева катила инвалидное кресло, в котором сидел обрюзгший, мертвенно-бледный Эдди, со слюной на отвисшей нижней губе — просто мясная туша, трясущаяся при малейшем толчке; вся правая сторона тела сверху донизу была парализована.

Лицо Женевьевы над его безвольно мотавшейся головой казалось лишенным выражения: восковая кожа, бледные губы, потерянный взгляд, устремленный куда-то вдаль.

Жану хотелось выскочить на улицу и крикнуть ей: «Оставь его! Он тебе испортил жизнь, дальше будет еще хуже. Скорее отправляйся к Джузеппе!»

Но по заботливости, с которой Женевьева катила кресло, избегая неровностей дороги, удостоверяясь, что он хорошо укрыт, Жан понял, что она не изменит своего решения. Жертвуя своим счастьем, она похоронит себя заживо, с самоубийственной добротой избрав жалость к Эдди, а не любовь к Джузеппе.

Она прошла в нескольких метрах от него; при виде того, как нежно она направляет кресло с овощем, в который превратился Эдди, к кварталу Мароль, негодование Жана сменилось восхищением. Какое достоинство! «В горе и в радости…» — провозгласил кюре в сиянии витражей собора Святой Гудулы. Она дала клятву и держит слово. Счастье было таким недолгим, а давно сменившему его горю не видно конца. Жан осудил собственное ничтожество… А способен ли он на такую самоотверженность?