Два гонца из кондратьева ларца. В чертогах мегаполиса

– А тут вот, возле этой самой парикмахерской… Ой, а что это у вас на голове?

– Косметический чепчик, – гордо сообщает парикмахер. И подло добавляет: – Таинство превращения заурядного шатена в эксклюзивного блондина не терпит публичности!

– Шатена, – бормочет в задумчивости служивый – в блондина… Вы что, шатен?

– Был им, – признается Стас. – До недавних пор…

– До каких недавних? – настораживается мент окончательно.

Парикмахер словно бы невзначай врубает радио, которое и докладывает – до каких.

– Руки! – полез мент за пистолетом в кобуру и что-то надолго в ней задержался. То ли кобура не по размеру велика для его пистолета, то ли пистолет чрезмерно мал для такой кобуры…

– Ну вот, – вздыхает Стас, подмигивая парикмахеру, – опять: руки вверх, ноги вниз… Спорим, у него патроны ненастоящие?

– А на что? – спросил парикмахер, опасливо косясь на обоих: и на мента, и на клиента.

Стас задумался. С виду. На самом деле тупо застыл, ожидая от меня спасительной подсказки – на что ему пари держать. Я не стал спешить с подсказкой, пусть помучается…

Тем временем мент, наконец, извлек из недр кобуры свое табельное имущество и повторил уставное заклинание:

– Руки!

– Дались вам эти руки! – возмутился Стас. – Чуть что, сразу «руки». Может, для разнообразия сначала документы проверишь?

– Не беспокойся, проверю. Но сначала – руки! – стоит на своем страж порядка.

– Ладно, – соглашается Стас. – Уговорил. Вот тебе руки. Что дальше?

Полицейский нашарил у себя на поясе наручники, отстегнул и кинул их Стасу. Стас недоуменно воззрился на пойманный им предмет.

– Это еще зачем? Я в такие игры ни с ментами, ни с парикмахерами не играю. Только с бабами…

– Ты кого, гад, пидо… гейем назвал?! – завелся вдруг с пол-оборота служивый.

– Нас, – подсказал парикмахер.

– Вас? А-а… А я думал – меня…

– Ну вот и разобрались: ху из ху, – молвил Стас, передавая наручники парикмахеру. – Так что я, пожалуй, пойду. Не буду вам мешать. Приятных вам содомских развлечений. Чепчик вышлю по почте…

– Стой, стрелять буду!

– В меня? – изумляется Стас. – Не попадешь…

Мент стреляет. В лоб парикмахера впивается детская стрелка-присоска. Парикмахер охает и валится навзничь.

– Ну, в бою – не в бою, – бормочет Стас, взирая на распластавшееся на полу тело, – но почти от огнестрела. Как заказывал…

– Да это он от испуга, – окстится служивый. – Сейчас пройдет…

– Не пройдет, – возражает парикмахер, не закрывая закатившихся под надбровные дуги глаз. – Что я, зря говел и исповедался!..

Изрек и утих. С виду – навеки.

– Чего это он? – обеспокоился ментяра. – Прикидывается?

– Ни хрена не прикидывается, не надейся, – развеял сомнения Стас. – А ты о чем думал, когда стрелял? Ты в кого целил? Ты в меня должен был целить…

– Так я в тебя и целил! Должно быть, бес попутал…

– Никого я не путал! – влез я в разговор со своими возражениями. –

Не фиг с больной головы на здоровую валить…

– Оху..ть! – сказал полицейский и растянулся рядом с парикмахером.

Стас озадаченно поскреб в шапочке, прикрывавшей затылок.

– Что, и этот тоже наш?

– Сейчас взгляну на клиентскую базу, – отвечаю вслух, но голос мой заглушает на этот раз не колокольчик, а посторонние шумы с улицы.

Шумы исходили от торжественной процессии, называемой крестным ходом. Ход был оснащен всеми полагающимися атрибутами и аксессуарами. Хоругви, иконы, кресты, жрецы в парадном облачении, прихожане со светящимися надеждой взорами, хор мальчиков, толпы зевак, полицейские патрули, бродячие псы – всё на месте, все при деле. При этом все участники (кроме собак и, разумеется, копов) пребывали при зонтиках – у самых нетерпеливых и уверенных – уже раскрытых и вздернутых над головой. Какая сила веры! Как святая убеждённость в том, что Господь обязательно внимает им, и сделает так, как они его слёзно просят.

Подай нам дождь,

Подай нам влагу,

Чтоб хлеб насущный был нам днесь…

Стас пригнулся, взглянул вверх сквозь стекла низкого окна, выпрямился и уставился недоуменно в пространство. Весь его вид говорил одно: зачем просить того, что с утра накрапывает? Его замешательство изобличало его невежество. Ладно если бы на его месте оказался парикмахер или мент, они люди темные, истинным знанием не просвещенные (по крайней мере, с виду казались таковыми). Но за Стаса мне стало стыдно. Уж кто-кто, а он-то обязан знать Писание обрезанных и обделенных. А в Писании этом прямо сказано: «не искушай Бога твоего». Только явные богохульники, непотребники и греховоды осмеливаются просить у Господа в ведро непогоды, а в сезон дождей великую сушь. Истинно богобоязненные души, твердо веруя, что Богу возможно всё, просят у него только возможного…

Не успела торжественная процессия, величественно змеясь, скрыться за поворотом, как небесная канцелярия откликнулась на коллективную челобитную – оперативно и оглушительно.

– А вот и парикмахеров семейный придурок легок на помине, – заметил я по поводу нелепой фигуры, скачущей по пустынной улице под дождем между молниями.

– Шурин?

– Он самый… Знаешь, что кричит?

– Знаю, – сказал Стас. Действительно, догадаться было нетрудно. Придурок кричал: «В меня, Господи, в меня!»