Два года, восемь месяцев и двадцать восемь ночей

Его узкий дом устоял в бурю, но обитателя не защитил. По неведомой причине Великая буря – если вообще причина в ней – подействовала на Джеронимо так, как ни на кого другого, отделив его от родной для всего человеческого рода почвы. Трудно в такой ситуации не воскликнуть: «За что именно меня?», но Джеронимо уже привыкал к нелегкой истине: иные вещи пусть даже имеют причину, все же не дают ответа на вопрос «почему». Даже если удастся установить, как это произошло, то есть ответить на вопрос «как», «почему» останется загадкой. Аномалии природы, болезни, например, не отвечают на вопрос о цели и побуждении. И все-таки вопрос «как» тоже его беспокоил. Он старался удержать на своем лице выражение отваги – ему приходилось теперь неудобно сутулиться, чтобы разглядеть это лицо во время бритья, – но страх с каждым днем сгущался.

Квартира в «Багдаде» была своего рода кельей – не только тесная, но и обставлена по минимуму. Джеронимо всегда был скромен в потребностях, а после смерти жены и вовсе не нуждался ни в чем, кроме того, что было навеки отнято: в ее присутствии. Он избавился от лишнего имущества, стряхнул с себя бремя, оставил лишь самое необходимое и дальше жил налегке. Ему не приходило в голову, что склонность избавляться от физических признаков прошлого, отпускать себя как-то связана с нынешним «состоянием». Теперь, оторвавшись от почвы, он цеплялся за ошметки воспоминаний, словно они совокупным весом могли возвратить его на землю. Он вспоминал, как они с Эллой устраивались, укрыв ноги одеялом, миска с попкорном в микроволновке, и смотрели по телевизору кино, эпический фильм о китайском мальчике-императоре, который вырос в Пекине, в Запретном городе, и считал себя богом, но после множества превратностей стал обычным человеком, садовником, и трудился под стенами того самого дворца, где прежде обитал на правах божества. Бывший бог, он же садовник, говорил, что в этой жизни обрел счастье, и, вероятно, так оно и было. Возможно, думал мистер Джеронимо, со мной совершается обратный процесс. Может быть, я постепенно возношусь и становлюсь богом. А этот город, как и все города, скоро станет для меня запретным.

В детстве ему часто снился полет. В этом сне он, лежа в своей кровати, в знакомой детской, тихонько начинал подниматься к потолку, одеяло соскальзывало и падало, и он парил в пижаме, благоразумно уклоняясь от медленно вращающихся лопастей потолочного вентилятора. Он мог даже перевернуть комнату, усесться на потолке и хихикать, глядя сверху на мебель на опрокинутом полу и гадая, почему она не падает вниз, то есть к потолку, превратившемуся теперь в пол. Внутри детской он летал без затруднения, но широкие и высокие окна в его комнате оставались по ночам открыты, чтобы впустить ветерок, и если он легкомысленно вылетал на волю, тут же обнаруживалось, что дом стоит на вершине горы (вообще-то нет, при дневном свете нет), а сам он начинал терять высоту, медленно, не так, чтобы сразу напугаться, но неуклонно, и понимал, что если не вернется в комнату, в какой-то момент его детская станет недосягаемой, он будет так же медленно опускаться к подножью горы, а там, как говорила мама, «странности и страшности». Он всякий раз успевал проникнуть обратно сквозь окно своей спальни, хотя иногда – едва-едва. Может быть, теперь для укрепления связи с почвой нужно оставаться в своей комнате, а каждая вылазка в город увеличивает разрыв еще на миллиметр.

Он стал чаще смотреть телевизор. В новостях – чудесное дитя. Он заметил: уши у девочки с такой же особенностью, как у него. И они оба оказались в мире магии, оторвавшись от старого, привычного, укорененного континуума. Чем-то это чудесное дитя его утешало. Самим своим существованием – значит, не он один отклонился от того, что, как он теперь понимал, уже и перестало быть нормой.

В столкновении с «феррари» он не был виноват, но водить грузовик стало неудобно, сложно, привычные рефлексы подводили. Хорошо, что обошлось без тяжелых травм. Второй водитель, плейбой по имени Джакомо Доницетти, придя в себя после обморока, заорал на него, словно одержимый: «Что ты там делаешь, в воздухе? Думаешь, ты нам не ровня? Оторвался? Земля для тебя недостаточно хороша, вздумал забраться выше всех? Кто ты такой, гребаный радикал, на хрен? Только глянь, что твой поганый грузовик сделал с моей машинкой. Ненавижу таких уродов. Элитист гребаный». С этими словами синьор Доницетти снова лишился чувств, но тут подоспела «скорая» и его увезла.