Два года, восемь месяцев и двадцать восемь ночей

Город превратился в зону военных действий, война проникла и в «Багдад». Граффити, непристойные надписи, дом осквернен и снаружи, и внутри. Окна забиты, стекол во многих рамах недостает. Он вошел в затемненный холл и тут же почувствовал, как к затылку прижался холодный металл, пронзительный, взбудораженный голос грозил ему смертью, у нас тут оккупай, засранец, распахни рубашку, рубашку, говорю, распахни, то есть надо было показать, что он не прячет на себе пояса с взрывчаткой, он не ходячая бомба, которую кто-то направил сюда очистить здание, кто тебя послал, засранец, от кого ты. Забавно, подумал он, он-то двигался в нормальном неспешном ритме, но всех вокруг мог замедлить, мог растянуть голос того человека с ружьем, чтобы тот стал мееедлееенный, мог еще больше все замедлить, стоило только пожелать, вот так, и крутые парни в темном вестибюле замерли статуями, а он дотянулся до ствола, и сдавил его, вот так, и смял, словно пластмассовую игрушку, это было почти смешно. Мог сделать вот так, и все оружие оккупая превратилось бы в морковки и огурцы. А еще вот так, и все они голые. Он позволил им ускориться – или сам сбавил скорость – и с удовлетворением наблюдал очередную метаморфозу, из храбрых разбойников в напуганных детишек, что за – кто это – мотаем отсюда. Они попятились прочь, прикрывая гениталии, и он задал вопрос: Сестра Альби, Голубой Жасмин, что-нибудь о них слышали? И тогда тот, кто прежде прижимал к его голове дуло, воткнул ему кинжал в сердце: Эти летающие ведьмы? Шарики воздушные? Он оторвал руки от интимных органов и широко их раскинул. Капут, друг. Всмятку. Что это значит, спросил мистер Джеронимо, хотя и понимал, что это значит. Как пиньяту разбивают, знаешь, сказал голый. Буум. Дерьмо сплошное.

Эта часть истории задумывалась не так. Он вернулся из Волшебной страны, наделенный суперсилой, и первым делом должен был спасти Жасмин и Сестру. Пустить в ход только что обретенные способности, аккуратно спустить их на землю, выслушать жалобы, принять на себя вину, извиниться, обнять, вернуть им повседневную жизнь, спасти от безумия и отпраздновать избавление, как подобает друзьям. В этот самый момент должен был вернуться здравый смысл, и мистер Джеронимо, вместе с другими, был бы тем, кто этот смысл вернул. Безумие, проникшее в мир, довольно уже торжествовало. Настало время вернуть здравый смысл, и начать он хотел с этого места. А женщины мертвы – умерли от голода или убиты, застрелены забавы ради, безумия ради, может быть, этими же голыми мальчишками, которыми овладело безумие, и тела их после смерти еще долго плавали на лестничной клетке, раздуваясь от посмертных газов, а потом взрыв, и внутренности пролились липким ливнем – все не так, как надо.

Он обыскал дом, совершенно запущенный. На стенах кровь. Возможно, из лопнувших тел Сестры и Жасмин. В одной комнате искрил обнаженный провод, в любой момент мог начаться пожар. Почти все унитазы были засорены, почти все стулья сломаны, в некоторых квартирах валялись на полу содранные с кроватей матрасы. Его квартира была полностью разграблена. Теперь у него ничего не осталось, кроме той одежды, что была на нем. И он не рассчитывал найти снаружи свой грузовик там, где его оставил, и не удивился, не найдя его. Все это уже не имело значения. Он покидал «Багдад» во власти новой силы, могучего гнева, поняв наконец ослепительную ярость Дуньи, у которой убили отца. Война только что стала и для него личной. «Не на жизнь, а на смерть», сложилась формула в его мозгу, и он с некоторым удивлением понял, что так оно и будет.

Госпожи Философа и Оливера Олдкасла нигде было не видать. Может быть, они еще живы. Может быть, сумели вернуться домой. Нужно спешить в Ла-Инкоэренцу. Первым делом туда. И для этого ему не требовался зеленый пикап. Он теперь перемещался другим способом.

Он не сразу постиг, во что теперь превращается его жизнь. Вознесение он хорошо помнил, встретил беду лицом к лицу, научился с ней жить. На землю он опустился не своей волей, так же неожиданно, как взлетел, и случилось это, как он понял, когда внутри него обнаружилась другая тайная личность, о существовании которой он прежде и не подозревал. Но, видимо, было в этом событии и человеческое измерение: когда он спустился, он преодолел то, что часто называл своим грехом, своей ошибкой. В те долгие часы одиночества, зависания, он выстрадал самое страшное за всю жизнь, боль расставания с тем, что прежде составляла жизнь, ностальгию по упущенному пути, по той дороге, что сама его отвергла. Он не отрицал свою тяжкую рану, он обнажал ее перед самим собой и так сделался сильнее своего недуга. Он заслужил возвращение силы тяжести и опустился на землю. Пациент номер один стал источником не только заразы, но и исцеления.