Два дня

Ангар был без окон, и, чтобы дверь не закрылась, Хьюстон подпер ее ручкой бейсбольной биты. В дюймовый зазор темнота ночи просачивалась в ангар и слегка высветляла кромешную тьму. Хьюстон смог разглядеть три длинные полки, на которых грудились коробки с грязными мячами для игры в бейсбол и софтбол, шлемы и снаряжение для кетчеров. Под полками стояли две пластиковые бочки; в одной хранились бейсбольные биты, в другой – биты для софтбола. Два пакета с продуктами и уже почти опорожненный пакет с апельсиновым соком лежали от него на расстоянии руки. В его бумажнике еще остались две десятидолларовые и четыре однодолларовые купюры. А общий кредитный лимит двух его карточек составлял пятьдесят четыре тысячи долларов. На двух банковских картах было еще тридцать восемь тысяч. У него имелся прекрасный комфортный дом. Но в этом доме никто больше не жил. Он стал теперь проклятым местом. И он взывал к нему, Хьюстону, моля об огне и уничтожении.

Хьюстон сознавал, что О’Коннор описала бы эту сцену с мягким юмором. Ее повествование раскручивалось бы медленно, неспешно, но настойчиво подводя отчаявшегося человека к проявлению милосердия. Хьюстон восхищался рассказами этой писательницы и иногда дикой несообразностью жизней их персонажей. Несообразность его собственной ситуации вызвала бы у него улыбку, как и рассказы О’Коннор, если бы… если бы он не настолько остро сознавал ее неизменность. Хьюстон понимал, что его жизнь уже никогда не станет лучше его теперешнего существования. Ему уже не суждено было подняться выше этого предела – самого нижнего в его бытии.

И ему нужно было что-то поесть. Но при одной мысли о еде его живот сворачивало узлом и к горлу подступала тошнота. Он в состоянии сделать только одно. И тогда, при благополучном исходе, он сможет вернуться в свой прекрасный дом, соберет вокруг себя в последний раз своих домочадцев и отправит их души в небеса – парить в облаках на восходящих потоках воздуха. А сам будет сидеть в это время среди языков красного пламени и наблюдать за тем, как их духи возносятся вверх. И к этому Хьюстон был готов.

«Опять несообразность, Том!» – донесся до него голос Клэр. И он прислушался к нему. Ее голосу можно было доверять. А вот его собственному уже нет.

«Ты собираешься отправить наши души в небеса. Но ты же не веришь ни в Бога, ни в рай… Как же так?» Хьюстон ощущал, как ее пальцы играют его волосами на затылке, чувствовал ее сладковатое дыхание на своем лице.

«Да, – сказал он Клэр, – я хочу, чтобы вы все были в раю».

«А ты сам? Ты теперь уверовал в ад?»

«Да, только в него».

«И ты готов остаться в аду навсегда?»

Хьюстон поглядел на узкую полосу серого света, пробивавшегося сквозь щелку двери. Но ответа на ее вопрос не увидел. Не нашел он ответа ни в запахе сухой пыли, скопившейся на полу. Ни в пакетах с продуктами, ни в своем бумажнике, ни в тошноте, уже не оставлявшей его.

«Я люблю тебя, крошка! – только и смог сказать Хьюстон. – Пожалуйста, прости меня! Пожалуйста, прости меня когда-нибудь. Прошу тебя, крошка! Пожалуйста!»

Глава 34

Демарко чувствовал себя слишком взвинченным, чтобы вернуться домой. Свою последнюю чашку кофе он выпил часов восемь назад. Но все равно ощущал себя так, словно нервы напитались кофеином, а кожная оболочка стала ему тесна – настолько, что хотелось из нее вылезти. Если он поедет сейчас домой, он будет там до половины одиннадцатого. И что потом? Опять усядется перед телевизором, откроет бутылку «Джека» и станет попивать его, пялясь в экран, пока сон не возьмет над ним верх?

«Забудь ты про свой телевизор. Подумай лучше о Хьюстоне! – приказал себе сержант. – Постарайся просчитать этого парня. Залезть ему в голову. Понять ход его мыслей».

Увы, Демарко был слишком возбужден, чтобы сосредоточиться только на этом. Запах Ариэль проник ему под кожу, просочился во все его поры. А остроты Бонни, ее легкий, озороватый сарказм… Господи! Как же ему не хватает общества женщины! Как же ему не хватает женского тепла, аромата и ласк! Доброты и игривости. Задушевного, сочувствующего, любящего взгляда…

Демарко мог, конечно, вернуться в клуб и пообщаться с Ариэль подольше. Рассказать ей, что копы – тоже люди. Не потому, что ей следовало об этом знать. А потому, что за разыгранным ею спектаклем сержант разглядел (или так ему показалось) добродушие. Что-то настоящее, неподдельное… И будь у Ариэль не карие, а зеленые глаза, он, возможно, задался бы вопросом: а не она ли – та самая Аннабел, что так задела за живое Хьюстона?