Душераздирающее творение ошеломляющего гения

От парковки я иду по кирпичной набережной и рассматриваю скамейки — каждая кому-то принадлежит, на каждой написано посвящение. Я решаю: надо выкупить одну, и я напишу там посвящение матери — а может, еще на одной — отцу и еще на одной им обоим; все зависит от того, сколько это стоит. В основном на скамейках только имена, но на одной, у телефона, написано:

Я фиалки берегу,
Розы красные срываю,
Я на пляже отдыхаю
И вам всем того ж желаю.

Господи. Я бы придумал что-нибудь получше.

У нас будет своя скамейка. Заставлю скинуться Бет и Билла. Должны же мы, наконец, что-то сделать. Мы можем себе это позволить. И мы в долгу…

И тут я вспоминаю — и даже вскрикиваю: я на берегу один, — что бумаги на материальную помощь для школы Тофа должны прийти не позже завтрашнего дня. Мы подавали документы в пять-шесть частных школ, и теперь надо отправить заявку на материальную помощь в национальный центр обработки данных. Перед отъездом я этого не сделал, отложил до самолета, и вот я здесь, на озере, и у меня осталось три часа, чтобы отправить бумаги «ФедЭксом».

Я иду к машине, достаю рюкзак, возвращаюсь и раскладываю бумаги на столике для пикника рядом с домиком спасателей. Как обычно, вопросы ставят меня в тупик. Я или не знаю, или мгновенно забываю все, что с этим связано, — номера социального страхования, номера банковских счетов, суммы наших сбережений. Бет должна все это знать.

Я звоню по телефону под тентом закусочной; там все промокло из-за сосулек на крыше. Я вытираю лужицы — вода оказывается теплее, чем я ожидал, — и звоню Бет в Сан-Франциско. Бет знает, почему я в Чикаго, но она не понимает, зачем я в декабре пошел на озеро.

— Сам не знаю. Просто пошел. Тут есть телефон. И холодно.

— Я тебе перезвоню.

— Бет. Здесь мороз.

— Я разговариваю по другой линии. Скажи, какой тут номер.

— У меня тут примерно ноль градусов.

— Что у тебя?

— Бет, у меня вообще нет градусов.

— Я тебе перезвоню через десять минут.

Я диктую ей номер и ложусь на столик для пикников. Экспериментирую: как сделать так, чтобы не замерзнуть. Как теплее: если сидишь неподвижно или если ходишь? Вроде бы известно, что теплее, если ходишь, но я примерно минуту переживаю свое открытие: я могу неподвижно лежать и усилием воли заставлять свою кровь циркулировать. Я закрыл глаза, громко дышу и заставляю кровь двигаться быстрее, представляю себе, как наблюдаю за ней, воображаю конвейеры и переходы, как в домике для хомячков… Минут пять-десять я дремлю и думаю о жизни на других планетах.

Звонит телефон. Бет рассержена.

— Слушай, а это обязательно надо делать прямо сейчас?

— Да.

— Почему?

— Потому что я сегодня должен отправить их по почте.

— Почему?

— Потому что завтра крайний срок.

— А почему ты раньше этого не сделал?

— Ну теперь-то какая разница?

— …..

— Слушай, я все еще у автомата. На берегу. Озера. Тут зима. Зимой холодно. Давай быстро это сделаем.

— Хорошо.

Она диктует мне цифры.

— Спасибо. То, что надо. Пока.

По привычке — обычно после Бет я звоню Биллу — я набираю лос-анджелесский номер и слушаю автоответчик. Билл и Тоф, конечно же, на пляже — на настоящем пляже, им тепло и они смотрят, как девушки играют в волейбол. Я болтаю автоответчику какую-то ерунду и вешаю трубку. Мимо трусцой пробегают два человека в свитерах с эмблемой «Чикаго Биэрз». Пробегая мимо, таращатся на меня, потому что я сижу на столике с ручкой в зубах, обложившись бумагами. Заканчиваю заполнять формы и запихиваю их в рюкзак.

По дороге на парковку, уже пройдя закусочную, я приникаю к окну домика спасателей. Внутри, сразу за столиком… того, кто сидит в домике спасателей на пляже, как бы он ни назывался, висит фотография примерно пятнадцати спасателей, позирующих в купальных костюмах. Все в оранжевом, все улыбаются, у всех невероятно белые зубы, светлые или золотистые волосы. Нескольких я узнаю. Этой фотографии, наверное, лет пять-шесть. А во втором ряду стоит Сара Мулерн. Она выглядит именно такой, какой я ее запомнил — загорелая, с голубыми глазами и грустным взглядом, светловолосая, фигуристая. Я знал, что она работала спасателем, но никогда не видел ее здесь; я бывал на пляже сотни раз, но никогда не видел ее на этой фотографии. И вот теперь…

Это уже чересчур. Делаю пометку: это надо записать.

В машине я забрасываю на сиденье рюкзак, снова иду обратно, снова звоню Бет.

— Слушай. Я кое-что хочу у тебя спросить.

— Ну?

— Ты что-нибудь знаешь про прах?

— Что-что?

— Ты понимаешь, о чем я.

— Нет. Про чей?

— Обоих. Любого.

— А что тебя интересует?

— Ты ведь его не получала?

— Нет.

— И никто не звонил и никак не проявлялся?

— Проявлялся.

— Что?

— Они позвонили где-то год назад.

— Позвонили? Кто позвонил?

— Я ведь тебе рассказывала.

— Ты ничего не рассказывала.

— Рассказывала. Они позвонили, сказали, что прах у них. По крайней мере, мамин. Они пытались нас найти.

— Где?

— В Чикаго, в Беркли, в Сан-Франциско. Везде.

— И что ты им сказала? Они его выслали?

— Нет.

— Нет? Тогда где он?

— Я сказала, что он нам не нужен.

— Ты серьезно?