Душа так просится к тебе

Мартемьянов молчал, все так же стоя лицом к стене, его огромная лохматая тень застыла в пятне света. Марфа неторопливо убрала со стола, задвинула в печь полупустой чугунок щей, вытащила из угла ворох рубашек, ожидающих глажки, бросила их поперек лавки, искоса взглянула на неподвижную фигуру. Вздохнув, сказала:

— Да ты не убивайся до времени, Федор Пантелеевич. Говорю — придет она. Я за тебя слово-то замолвлю, найду минутку нужную. Только и ты смотри, дураком не будь! Сразу в ноги падай да все на водку вали! Знаю я барышню-то, она зла подолгу не держит, не умеет. Братец ейный покойный, Сергей Николаич, не такое в Грешневке закатывали, на весь уезд страму было… так и то она с ним договориться опосля завсегда могла.

— Марфа, о чем ты… — глухо отозвался, не поворачиваясь, Мартемьянов. — Да я сутки у ней в ногах провалялся б, кабы помогло… Только что ж ты, не знаешь ее, Соню-то? Она придет — слова мне не скажет! Ни единого! Словно не было ничего, понимаешь?! Я вот этого пуще смерти боюсь! Как мне с ней говорить-то?! Какими словами каяться?! Она же только скажет: «Твой дом, твои деньги, ты всему этому хозяин, а я у тебя на содержании». И все!

— Да ведь так оно и есть, Федор Пантелеевич… — осторожно напомнила Марфа.

— И что ж с того-то?! — Федор ударил обоими кулаками по стене так, что затрещали бревна и сверху посыпалась труха. — Я разве этого хотел?! Ты вспомни, сколь разов я ее замуж звал! Всему бы хозяйка была: и дому, и капиталу, и мне со всеми моими потрохами! Не идет ведь! Денег почти не берет! Вон цельная пачка с осени в комоде нетронутая лежит, на что вы с ней живете-то, не пойму?! Ни одной цацки не надела, что я дарил, аметисты грошовые носит, что сестрица на день Ангела пожаловала! И кабы назло мне делала, характер показывала, так нет! Нет же, вижу я! Да рази ж содержанки такие бывают?! Грешневку — и ту продавать вздумала! Ничего она мне не скажет, ни браниться не будет, ни кричать, ни плакать! И как мне такое терпеть-то?!

Марфа молчала. Когда Мартемьянов тоже умолк, тяжело дыша, она сурово произнесла:

— Грех твой, Федор Пантелеевич. Ты ее обманом взял, за то и платишь теперь. Все по справедливости.

— Не хотел я такого, Марфа…

— А по-другому у тебя и вовсе ничего не вышло бы. Поехала б она с тобой тогда из Ярославля, как же, держи карман шире… И что теперь мучиться, когда дело сделано и не поправишь?.. Да хватит тебе стенку-то держать, Федор Пантелеевич, не обвалится небось, сядь…

Мартемьянов, который все еще стоял, уперевшись кулаками в стену, хмуро усмехнулся и вернулся за стол. Марфа подошла, села рядом. Не глядя, погладила его по плечу, вздохнула:

— Будет, будет, Федор Пантелеевич… Коли получится, уговорю Софью-то Николавну, авось покричит на тебя малость, коль тебе без этого свет не мил. Эх, меня б попросил!.. Уж мало б не показалось, свету бы белого не взвидел, на том крест поцелую!

— Да уж твою-то голосину знаю я… Труба ерихонская, — пробурчал Федор. — Несчастный твой мужик будет…

— Оченно вы мне нужны, племя непутевое… — фыркнула Марфа, поднимаясь и решительно бухая на плиту черный от копоти утюг. — Ступай спать, Федор Пантелеевич, не мешай работать, у меня дела еще много. Авось я за ночь и придумаю чего умного. Ступай с богом.

Федор ушел. Марфа еще долго стояла у окна, ожидая, пока нагреется утюг, и бездумно глядя на то, как желтый свет лампы, пробиваясь сквозь переплеты окна, ложится ровными квадратами на голубой снег в палисаднике. Затем она сняла утюг с плиты, развернула на столе рубашку и привычно принялась за работу.

* * *

Софья вернулась в дом в Богословском переулке через десять дней. Это вполне можно было сделать и раньше: ссадины на лице зажили, превратившись в чуть заметные царапины, лихорадка от умелого и бережного ухода быстро прошла. Но молодой женщине до безумия не хотелось подниматься с постели и покидать дом сестры. Сначала ей казалось, что это вызвано нежеланием возвращаться к Федору, но вскоре Софья поняла, что ни злости, ни обиды, ни отвращения к нему она не чувствует, сама не зная почему. Марфа, прибегая каждый день в Столешников, основательно усаживалась у Софьиной постели и принималась вдохновенно, на все лады проклинать Мартемьянова, убеждая барышню бросить к чертовой матери «этого каторжника и изверга безграмотного» и уехать в Ярославль или, по крайней мере, вернувшись в Богословский, закатить грандиознейший скандал.

— Вы меня, конечно, Софья Николаевна, и не послушать можете, потому ваше дело господское, а я дура неученая, но только уж больно много вы ему спущаете, вот что я вам скажу! Сорок тыщ по ветру кинуто! Цельный ресторан разнес в осколочки, ни единого небитого окошка не оставил, цыган да девок до смерти перепужал! Позорище на всю Москву, ажник в газетах пропечатали! Премьеру вам спортил, а уж какая форменная Татьяна-то была, куда этой корове Нравиной! В такую свару вас втянул, лихорадку через него, варнака, схватили! А вы вернетесь и молчать ему станете, точно жена венчаная! Да ведь и не всякая жена так-то будет! Ух, уж я б на вашем месте…