Душа компании

Оливия Гатвуд Душа компании

Примечание автора

В июне в Бостоне солнце встает в 5:10. Я это знаю потому, что была такая неделя, когда я ни одной ночи не ложилась вплоть до этой самой минуты. Не очень помню, чем я тогда занималась, – может, ходила по кухне туда-сюда, перемещалась между диваном и кроватью, начинала смотреть фильмы, надеясь, что усну, а следом, когда уснуть не получалось, бросала их. У меня нет бессонницы. Отнюдь – мне всегда удается оторвать десять часов сна, когда нужно. Моя неделя бодрствования – и еще несколько бессонных ночей между тогда и теперь – случилась оттого, что я боялась. Боялась я кое-чего очень конкретного: что в мою квартиру на первом этаже залезет мужчина – через окно, которое можно вскрыть ножом для масла, – и удушит меня в моей же постели.

И важно, и совершенно не имеет значения то, что я вам сейчас скажу: до этого несколько месяцев я потребляла исключительно криминальную документалистику. Важно это потому, что да, страх мой вылепился десятками историй, что я прочла и посмотрела: они отражали мою фобию, эти истории наглядно показывали, до чего обыденно и легко это – убить девушку. Можно поспорить (и многие спорили), что, не читай я этих историй, я б не держала окна запертыми посреди лета в квартире без кондиционера.

В то же время эта моя одержимость статьями в СМИ не имеет значения, потому что даже без нее страх мой подтверждался бы вновь и вновь очень подлинными, очень ощутимыми переживаниями. Я как раз впервые в свои восемнадцать жила одна, когда какой-то незнакомый человек увидел меня на улице, вычислил мой адрес и начал оставлять записки у меня под дверью, в которых настаивал, что нам судьба быть вместе. Был мужчина, который фомкой пытался вскрыть окно у моей соседки по квартире, пока она спала. Мужчина, сидевший в задних рядах на моих выступлениях и смеявшийся всякий раз, когда я упоминала о смерти женщины. Мужчина, насильно открывший дверцу моей машины у меня на подъездной дорожке и навалившийся на меня, пока я пыталась выбраться наружу. Американские пацаны в чужой стране, которые делали ставки на то, кто из них переспит со мной первым, пока провожали меня домой, и как я бросила их на перекрестке посреди ночи, чтобы они не узнали, где я остановилась. Да и все эти мужчины прежде, в промежутке и после того – их имена мне известны, этих мужчин я любила и доверяла им: они надругались над моим телом, над телами моих подруг, телами своих дочерей и, я уверена, над телами бессчетных женщин, с которыми я не знакома.

Люди часто рассказывают мне, что я слишком много времени расходую на страхи всякого такого, что статистически менее вероятно, чем автокатастрофа. Но всякий раз, когда я читаю новости, меня заваливают историями о пропавших девушках, убитых девушках, женщинах, убитых своими мстительными бывшими дружками, и мне становится все труднее считать убийство женщин «редким». Невозможно называть мой страх «иррациональным».

Я хочу верить, что мотив любого произведения криминальной документалистики – пролить свет на эпидемию убийств женщин по всему миру, посредством документального рассказа пролить свет на отчетливую закономерность. Да только я в это не верю. Если б оно было правдой, не сосредоточивались бы они так на преступлениях, совершенных случайными чужаками, а показали бы лучше преступников куда более обычных: мужчин, которых женщины эти раньше знали и – часто – любили. Если бы криминальная документалистика действительно выполняла подобную миссию, она показывала бы не такие случаи, что отъявленно извращенны и шокирующи, а те, что знакомы, сиюминутны и происходят дома. Если бы криминальная документалистика стремилась иметь дело с реальностью насилия против женщин, она бы так сильно не опиралась на сюжеты с цисгендерными белыми девушками, а отображала бы истории трансгендерных женщин, которых убивают что ни месяц не по одной и не по две, или на бессчетных черных и смуглых женщинах, на женщинах из коренных американок, чьи пропажи даже не расследуются. Язык криминальной документалистики – это шифр: он сообщает нам, что степень нашей скорби зависит от истории жертвы. Студентов и спортсменов часто вспоминают по их регалиям и внешности, а работницы секса или женщины, борющиеся с зависимостью, сведены до этих ярлыков в оправдание совершенного против них насилия, – если их истории вообще освещаются. По правде же так: если ваше тело ищут – это уже привилегия. Многие женщины полагаются на криминальную документалистику как на вывихнутую валидацию, но жанр этот вместе с тем – постоянный источник женоненавистничества, расизма и сексуального насилия, и все это сосредоточено вокруг единственной обожаемой мертвой девушки. В этом жанре творят преимущественно мужчины. Этот жанр усложняет то, как нас сближает любовь к нему: мы часто не уверены, кто отождествляется с жертвой, а кто – с преступником.