Дурная примета

— Стинок… — говорит Боцман. — Стинок, давай, что ли, я тебя поцелую…

Стина отстраняющим жестом вытягивает руку.

— Зажги свет, Боцман, — говорит она. — Ты, видно, совсем спятил с ума.

Он пропускает это мимо ушей, продолжает молча сидеть на табуретке. Тогда она встает, берет спички и коптилку. Не шевелясь. Боцман следит за ее движениями. Он смотрит на ее лицо, долго смотрит ей в глаза. Потом встает, берет Стину за руки, одной рукой крепко обвивает ее тело, другой запрокидывает ей голову и целует в губы.

Стина пытается обороняться, сопротивляться, хочет вырваться, но Боцман крепко держит ее. Он чувствует ее тело, ее мягкие губы, ощущает и ее сопротивление и не соображает больше ничего. Сказались долгие недели, прожитые с больной женой, и многие отрадные часы, проведенные со Стиной, и усталость от множества забот. Он не помнит больше слов, которые только что говорил, не помнит своих вопросов, не помнит одиноких часов труда, ничего не помнит, теперь в нем говорит только чувство. Стина пытается освободить подбородок от жесткой хватки его ладони, она бьет его кулаками. И вдруг Боцман слышит позади себя легкий шум.

Он опускает руки. Стина сдувает непокорный завиток со лба, проводит рукой по волосам.

Оба смотрят на дверь. Там, наряженный к святочному маскараду, в старом бушлате, в больших сапогах, с бородой из морских водорослей, стоит Евгений. Его взгляд устремлен попеременно то на Боцмана, то на Стину.

Вильгельм Штрезов, там, в двери, стоит твой сын. Ты не сразу узнал бы его в странном одеянии, но взгляд, холодный, изучающий взгляд, хорошо знаком тебе. И тебе кажется, что ты прочел в этом взгляде то, о чем теперь хотел бы уже забыть. Ты чувствуешь себя вором, которого застали на месте преступления, ты не сомневаешься, что Евгений видел больше, чем хотелось бы тебе. Вот каков ты сейчас, в эти считанные секунды», отпущенные тебе временем, чтобы дойти, чуть подавшись туловищем вперед, своей пружинистой походкой до порога кухни, на котором стоит твой сын.

Ты не ведаешь, что творишь. Неразбериха этих недель, беспорядок в тебе самом, тобою же самим произведенный, который сегодня уже привел тебя на последнюю грань, на край пропасти, — этот беспорядок в душе твоей еще сильнее сейчас, раз ты не остановился, раз ты видишь только эти глаза и бьешь тяжелой рукой, не разбирая места. Этими ударами ты хочешь уничтожить случившееся, зачеркнуть происшествие, которое сотворил ты сам, к которому привела тебя твоя жизнь. И ты чувствуешь это, ты знаешь в это мгновение, когда твой сын вскрикивает под ударами твоих тяжелых кулаков, как небывало велика твоя несправедливость. Раньше ты бил только тогда, когда тобой овладевал гнев, этот внезапный, дикий, неукротимый гнев, и в чем-то ты чувствовал правду на своей стороне. Но сейчас нет в тебе гнева. Вот почему ты отступаешься вдруг от сына. А он, сжавшись в комок, присел на полу и плачет, закрыв руками лицо, и только теперь начинает понимать, чему он был свидетелем.

X

На улице темно. Сквозь щели ставен проглядывает свет. Сегодня во многих домах зажгли свечи, и ужин, который готовят сегодня, будет вкуснее обычного, а кое у кого и обильнее.

Дети бедняков все как один на улице. С песнями ходят они от одной двери к другой, толкутся у порогов щебечущей стайкой, и теперь уже каждому ясно, что сочельник действительно наступил. Радуйся, радуйся, христианский люд. Линка Таммерт тоже ковыляет от дома к дому, лишь изредка обходит какую-нибудь дверь. В иные дома ей лучше не показываться, кое-кто из рыбаков даже в сочельник не постесняется вышвырнуть ее вон. К Йохену Химмельштедту Линка не сунется, посули ей хоть корзину яиц. Но многие двери распахиваются во всю ширь перед старой духовидицей. А Линка безошибочно знает, где кололи свинью и где нет.

— Ну, фрау Гропер, — начинает она причитать, — вот решила к вам заглянуть, проздравить со светлым праздничком… Ах, и до чего же тепло, приятно у вас тут в горнице, прямо такая приятная теплота у вас тут, помолюсь господу богу, чтобы и на тот год послал вам для печки поленья потолще, и на столе чтобы не было пусто, да чтоб скотина в хлеву не болела, здорова была, вот ведь дело-то какое…

Линка вдруг прерывает словоизлияние, смотрит многозначительно на фрау Гропер, супругу угрелова Гропера, затем говорит:

— Вот желаю вам, чтобы все так и было, как я сказала. Чтобы так и было.

С этими словами Линка Таммерт поворачивает голову из угла в угол комнаты, выпятив губы, бормочет: «Ттт… ттт… ттт», — и при этом крестится истово. Такую церемонию она называет «преблагословлением». Хриплым голосом она произносит какое-то заклятье.

— И сарайчик, и сарайчик надо бы мне посмотреть, фрау Гропер. Это всегда на пользу. Другие, бывает, что думают, зачем, дескать, это нужно, а, промежду прочим, потом и каялись, как в один-то прекрасный день заходят в хлев, ан свинья-то издохла.