Йохен Химмельштедт имеет привычку повторять обращение в конце каждой фразы. За это дали ему прозвище «Дуплет». Но — странное дело — прозвище это не в ходу, наверное, оттого, что Йохен скор на расправу, у него медвежья сила и верный удар. Вопрос, который он задал, отвлек на минуту даже игроков в скат от их яростной погони за взятками. Фите Лассан тоже навострил уши.
Ханнинг и Боцман рассказывают, как это случилось, что Ис-Вендланд опять нашел себе жену. И тогда первый взрыв хохота прорывает тишину деревенской улицы. А дальше хохочут уже без передышки. Ведь это надо подумать, Ис-Вендланд завел себе возлюбленную и какие при этом он выкидывал штуки! Смех, смех и смех.
Но смеются только в кабачке.
«Он и правда уходит», — думает Берта. Жар изнуряет ее тело, мутит сознание на несколько мгновений, а потом опять все становится нестерпимо отчетливым и ясным. «Он и правда уходит… За вонючего рыбака — ты, дочь обер-секретаря? Да, за вонючего рыбака, вот именно! Но вот он уходит теперь. Тогда бы он ни за что так не поступил. Раз он даже подарил мне цветы. До чего неуклюже это у него получилось. Мы стояли на углу у магазина Лерше в Вольгасте, толстого Лерше, за которого меня хотели выдать замуж. Как раз там я назначила свидание Вильгельму, это было хорошо придумано. Лерше чуть не лопнул с досады. В тот же вечер он примчался к матери, а потом просил моей руки у отца. Мы ведь были не кто-нибудь. А я взяла и удрала с Боцманом. Потом отец прислал мне цветочную шкатулку. Это было трогательно. «Ты, дочь обер-секретаря!» Как будто я не знаю, как он им стал. Мать без конца твердила: «Будь дипломатичен, Карл-Август, не груби, но и не лебези, будь мужчиной. Добивайся расположения почтового директора Грюнига. Он влиятельный человек». Никогда не упускали повода, чтобы поздравить Грюнига, всё старались показать ему, какие они благовоспитанные люди. Хабекорну пришлось уйти, его перевели в Анклам, и отец стал обер-секретарем. «Раньше положенной выслуги лет, Карл-Август, раньше положенной выслуги лет! Погоди, я из тебя не то сделаю!»
Так обстояло дело с обер-секретарством… Но теперь — муж в трактире… ничего подобного не было бы, если б я вышла за толстого Лерше. Старики очень желали этого, потому что они, по правде говоря, едва сводили концы с концами на обер-секретарском жалованье. А ведь надо было поддерживать светские знакомства. И они кругом были в долгах. Нет, нет, это было бы ошибкой для меня. Но что правильно? То, что здесь?»
Берта Штрезова глядит на зыбку, ее пылающее лицо искажено.
«Вот еще один сорванец, и он не последний».
Она отворачивается к стене.
«Вот сейчас он лежит в зыбке, а потом вырастет и ничего не увидит, кроме горя и забот, забот и горя, и даже поесть досыта доведется ему не часто. С ребят все и начинается. Сначала Евгений, ну тут я ничего еще не имела против, но потом Фрида, и все так осложнилось. Конечно, они оба — хорошие дети, и у Евгения светлая голова, но какая от этого радость?»
Мучаясь в жару, Берта Штрезова снова смотрит на зыбку. Хлопья копоти оседают на маленькое клетчатое одеяльце, на ее собственную постель, на края колыбели. Все теперь в саже — она знает это, не видя.
«Всюду грязь, а теперь еще новый младенец. Грязь и младенец, и новая грязь, и еще младенец, и еще один, а мы и так не знаем, чем накормить детей. А ведь всего этого могло и не быть. Но теперь ничего не поделаешь. Что будет с этим малышом? Отто — так здесь зовут полдеревни. Назвать его Отто? Да, придется, чтобы не отличаться от других. Никому не позволено отличаться от других. На то воля божья, всех стриги под одну гребенку».
Тихо в комнате. На улице первый заморозок в этом году. Копоть от горящей ворвани порхает в воздухе и оседает повсюду. А часы тикают и тикают.
«Он сказал, что пробудет час. Час давно прошел. Вернется пьяный, а тут малыш будет кричать от голода. У Отто весело начинается жизнь».
Берта приподнимается, ее глаза неподвижно устремлены на зыбку. Она проводит рукой по краю зыбки, захватывает кончик перинки в клетчатом чехле.
«Для чего такому жить, что с ним будет? Не надо бы совсем заводить детей. У бедных людей всегда слишком много детей. Слишком много».
Она приподнимает перинку, заглядывает в зыбку. Маленький червячок в зыбке морщит свое старообразное личико, глаза его плотно закрыты, ничего-то он еще не знает. Не знает, что с ним будет, что его ждет, не знает ничего о своем отце, который опять ушел не по-хорошему, бросив дома больную жену, не знает ничего о матери, которая склоняет над ним полное ненависти лицо. Неужели ненависти? Ну это сразу видно, взгляни, как подергивается и кривится это лицо, как заплывают слезами глаза. Но младенец ничего не знает об этом, он в безмятежном сне вползает в жизнь, безмятежный сон — его лазейка в жизнь. Что такое творится с Бертой Штрезовой, дочерью почтамтского обер-секретаря, изгнанной дочерью почтамтского обер-секретаря? Изгнанной за упрямство, за то, что идет своей дорогой. Не считаясь ни с кем и ни с чем.
«Зачем это? Господи помилуй, зачем этот ребенок?»