Дурная примета

— Не-т, не-т, Берта, на этот раз я тебе не уступлю. Забыла, как нас засмеяли эти господа из имения, когда мы окрестили парня Евгением. Не желаю, чтобы опять надо мной насмехались. Пусть лучше он зовется попроще. А то в деревне про тебя опять будут говорить: «Эта всегда норовит выскочить». Так и останешься здесь чужачкой, если не бросишь этих своих замашек.

Он заглядывает в зыбку.

— Пригожий парень.

— Не болтай зря, Вильгельм, он пока еще совсем некрасивый.

— У-ух! А я гляжу, он весь в меня.

Вот и исчезли морщинки на лбу, она смеется, тихо и благодарно.

Вильгельм Штрезов снимает сапоги. Только бы не сидеть опять у кровати. Жена все смотрит на него, не спускает с него глаз. Боцман рад, заслышав в сенях детские голоса. Евгений и Фрида глядят на отца, нерешительно подходят ближе. Фрида смущенно крутит пуговицу на пальтишке, Евгений тоже ждет, пока Боцман что-нибудь скажет. Но когда мальчик поднимает глаза, его взгляд встречает взгляд отца.

— У-ух-ха-ха, — заливается он озорным смехом, подбегает к Боцману и звучно чмокает его в щеку. Вильгельм Штрезов приятельски хлопает своего старшего по заду.

— Ну, сынок, — говорит он, — ты тут, пока меня не было, обзавелся маленьким братишкой.

— Хм… А где вы так долго были, пап?

Боцман ставит сапоги в угол, к печке. Теперь и Берта спрашивает окрепшим голосом:

— Правда, Вильгельм, где вы пропадали столько времени и откуда вы сейчас явились?

Фрида села к столу. Боцман проводит рукой по ее голове, тянет бережно за косички и прищуривает один глаз.

— Ну, дочурка…

Потом он тоже присаживается к столу.

— Найдем на трубку табаку?

Берта не отвечает. Евгений идет к комоду и достает маленькую деревянную табачницу. Боцман набивает трубку.

— Мы отсиживались в Рокзее. Вернулись бы раньше, да пришлось повозиться с лодкой. Завтра с утра надо будет вытащить ее на берег. Больше не понадобится… А рыбку хорошо продали, Берта. На той неделе будем с деньгами.

— А у Йохена Крогера вы были?

— Не-ет, он помер, — говорит Боцман. — Там живет теперь вдова этого, который скотом торговал, фрау Гаусс. Такая обходительная. Нашего Ис-Вендланда так обхаживала.

Он молчит и курит с наслаждением. Берте не терпится.

— Как это она его обхаживала? Поднесла выпить как следует?

— Если бы только это! — хохочет Боцман. — Она его даже спать положила с собой и, должно быть, осталась довольна, потому что Вендланд с нами не вернулся.

— Ка-ак? — говорит Берта, привстав. — Не вернулся с вами?

Боцман беспечно хохочет.

— Не-ет, остался там.

— Да ну, не может этого быть! Ис-Вендланд, этот пьяница?

— Ох, — говорит Боцман, — она как будто бы тоже не дура выпить по маленькой.

— А как же Стина?

— Ну, это не наше дело. Она уже почти взрослая.

Берта Штрезова только качает головой. А Боцман говорит Евгению:

— Тетя Густа обещала сейчас зайти к нам. Сбегай-ка живо за ней, я так проголодался, пусть она там поторопится.

*

Большое изображение головы Христа, которое висит в комнате Ханнинга Штрезова, скопировано Фите Лассаном с известного образца. Увидев однажды в календаре образ спасителя, Густа попросила Фите Лассана:

— Нарисуй мне такого же, только немного побольше. Я повешу его у себя в комнате.

Фите Лассан приложил все свое старание и вложил в картину многое от своей собственной веры. С тех пор картина изрядно потемнела от дыма. Скорбно склоненный, отмеченный печатью боли лик в терновом венце, орошенный большими, тяжелыми каплями крови, сбегающими со лба, часто доставляет Густе утешение. Она способна иногда целый час просидеть перед картиной, смотреть на нее, всецело погружаясь в созерцание. Картина для нее — неисчерпаемый источник силы. Она не пытается себе ничего внушить, ее побуждения просты, — взгляни лишь на этот чистый лик, на эти шипы, впивающиеся в светлое чело, которое не могут омрачить даже глубочайшие страдания. Разгляди, как на его лице отражается чистота его души, подумай о том, что выстрадал он. — Что уж там значат в сравнении с его муками томительные часы в ожидании мужа, что значит скудная еда — картошка в мундире да соленая камбала? Что значат болезнь сыночка Клауса, который не стоит на ногах и его приходится возить в тележке, или то, что девочка, родившаяся раньше Клауса, едва дотянула до двух лет и умерла от истощения? Разве все это можно сравнить с его муками? Густа встает, утешенная, и снова принимается за свои дела. Молится она часто, в этом нуждается ее мягкая натура, и Фите Лассан — тот, который все свое свободное время проводит в саду и за невысокую плату пишет картины по известным образцам, — Фите Лассан занял прочное место в ее душе. Иногда Густа начинает немного киснуть, это верно, но ведь рядом Ханнинг, который всегда вовремя приголубит и обнимет сильной рукой, если слишком уж одолеют мрачные мысли. Густа тихая, никогда не возвысит голоса, и Ханнинг искренне любит ее. Его характер позволяет ему даже дать ей почувствовать это.