Дурная примета

Ханнинг ничего не понял, он уловил лишь отдельные звуки и ползет к Боцману.

— Живо ставь кливер, убрать парус, Рокзее!

Ханнинг мигом соображает, чего хочет Боцман. Вендланд продолжает черпать, а Ханнинг тянет кливер-фал. Боцман, закрепив румпель, спешит на помощь. Но снять с крюка большой фал ему не удается: кругом налип снег и заледенел. Вильгельм Штрезов лезет под робу, достает карманный нож. Вдвоем с Ханнингом они пытаются раскрыть нож, но закоченевшие пальцы не повинуются. А лодку неудержимо сносит на выступ суши Под килем появляется дно, «Ильза» вздрагивает и шатается. Нож наконец раскрыт, удар — и с грохотом парус валится в лодку вместе с тяжелым гафелем. Вендланд едва успевает увернуться. Обрубленный фал проносится по блокам. Скорость замедляется. Вот и вход в бухту. Боцман резко перекладывает румпель на другой борт, «Ильза» устремляется в пролив и входит в бухту метров на сто. Вильгельм Штрезов хочет взять право на борт, чтобы найти защиту от ветра за холмом, «Ильза» в первый момент не слушается руля, однако потом поддается и круто ложится на правый борт. Идут под одним кливером, но хода хватает, и вот уж становится тише. Рыбаки вновь слышат свой собственный голос. Над холмом проносится буря, за холмом беснуется море и хлещет крыльями метель, и даже Рокзее на редкость разбушевалось, но трое рыбаков теперь спасены.

*

Они высаживаются на западной отмели. Ханнинг первым лезет в холодную воду и за веревку тащит «Ильзу» как можно дальше на берег, Боцман и Вендланд помогают ему, раскачивая корму. Под килем шуршит песок, Ханнинг завязывает конец вокруг дерева.

— Теперь возьмем паруса, — говорит Боцман.

— А рыба? — спрашивает Вендланд.

— Пусть лежит: что останется, то останется. Выбрось якорь, возьми две большие рыбины для старого Крогера, три штуки я возьму для нас. Остальное придется оставить здесь, все равно уже немало ушло за борт.

Вендланд лезет в воду. Он снова хнычет:

— У меня ноги совсем заледенели. Ох, мои ноги! Зывым не останусь…

— Еще как останешься, сам удивишься. У меня небось ноги тоже не на печке были…

Боцман подает корзины с едой. Когда он их поднимает, сквозь стенки из ивовых прутьев струится вода.

— Промокло все, черт подери!

— Там в баклазке оставалось есё маленько…

— Знаю, знаю, уже достал.

Боцман уходит последним с тяжелыми, мокрыми парусами на плече. Двое других стоят на берегу и хлопают руками, чтобы отогреть пальцы.

— Придется еще раз вернуться, — говорит Боцман. — Нельзя так бросать сети.

— А что с ними делать? — возражает Ханнинг, звучно зевая, — на берегу их все равно негде оставить.

— Нет, но мы можем навалить их на рыбу, а сверху накрыть кливером.

— Я не полезу больсе в студеную воду! — стонет Вендланд.

— Без тебя обойдемся, слюнтяй! Мы с Ханнингом пойдем сами, а ты ступай вперед к Йохену Крогеру, стучись, поднимай его с постели. — И, видя, что Вендланд колеблется, добавляет: — Ну, давай, что ли, поворачивайся!

— Я возьму весла, — говорит Вендланд.

— Валяй. Согреешься хоть.

Вендланд скрывается между буками и покосившимися от ветра дубами, шелестящими и стонущими под натиском бури. Ханнинг и Боцман, закончив последнюю работу, идут вслед за Вендландом.

За ставнями маленькой хижины Йохена Крогера уже мерцает свет. Рыбаки навещают ее не впервые. В последний раз они были здесь года два тому назад. А когда Йохен Крогер, которому теперь, должно быть, уже под восемьдесят, еще рыбачил у Стогга и не поспевал вернуться домой, он оставался в Дазекове и заходил к Штрезовым. Старик Крогер нравился Ханнингу. Несмотря на усталость, Ханнинг радуется, что проведет с ним часок.

Но увы! Время не стояло эти два года, оно текло, неугомонное время, непрестанно и равнодушно роняющее в вечность капли дней. Оно унесло с собой старого Йохена Крогера.

II

Тускло светит плошка с ворванью. От фитиля вьется кверху змейка черной копоти, и не видно ей конца. Крохотные хлопья сажи порхают по комнате, оседая повсюду — на почерневшем потолке, на комоде с громадными выдвижными, ящиками, на безделушках, стоящих на нем, которыми так гордится Берта Штрезова. Фарфоровый кот в сапогах стеклянными зелеными глазищами нагло уставился в мышиные глазки гипсового слона. Ежедневно приходится Берте стирать копоть с этих фигурок и еще со стекла своеобразного сооружения, висящего над комодом. Это деревянная застекленная шкатулка, похожая на ящички, в которых коллекционеры хранят бабочек. Задняя стенка, обитая белым атласом, меньше переднего стекла, а боковые стенки, тоже атласные, скошены назад. За стеклом видна цветочная корзинка из серебристо-коричневой мишуры и цветы фантастической формы, сплетенные лет сто или двести тому назад чьими-то искусными руками из человеческих волос. На серебряных проволочных стеблях цветочные лепестки из волос, седых и черных, каштановых и белокурых, локоны, завитушки, лепестки, шероховатые и лоснящиеся, нежные и жесткие, пушистые и мертвые. Берта называет это сооружение «цветочной шкатулкой». Невозможно представить вещь более безжизненную и более бессмертную, чем эти волосяные цветы.