Дурная примета

— А еще, если помните, есть статья 51 Конституции РФ, которая гласит, что…

— …Что никто не обязан свидетельствовать против самого себя, — подхватил Студеникин.

— Верно! — усмехнулся следователь. — Только нельзя перебивать старших.

— И что же нам прикажете делать, процессуалист вы наш великий, — вновь съерничал Аверин, — в задницу их целовать?

— Если нравится, то дело хозяйское, — в тон ему довольно грубо пошутил Паромов, — хочешь в задницу, хочешь — в передницу… но я, не нарушая УПК и обходя уже оговоренные процессуальные препоны, допрошу их в качестве свидетелей и выясню не меньше того, что они пожелали бы рассказать, будучи допрошенными как подозреваемые. Понятно?

УПК — дело тонкое, а работать с ним — вообще ювелирный процесс! Так что, не лезьте поперед батьки в пекло, а занимайтесь делом, да почаще в УПК заглядывайте. Нечего время впустую переводить. Тащите сюда Апыхтина.

Прошло две-три минуты, и Студеникин привел в кабинет худощавого, остролицего и прыщавого паренька, лет семнадцати-восемнадцати, с давно немытыми русыми волосами, карими, испуганно бегающими глазами. В короткой кожаной курточке, спортивного стиля, на «молниях» и кнопочках. Любимой верхней одежде молодежи. В потертых от длительного ношения джинсах и зимних полусапожках на высокой платформе, модными среди подростков и именуемыми в их же среде «гавнодавами». Шнурки на полусапожках отсутствовали, как и брючной ремень. Дежурный наряд свое дело знал туго. В его остроносом личике и бегающих глазках было что-то звериное, крысячье. Отталкивающее.

«Гм, кажется, и вся одежда прибыла вместе с подозреваемым, — подумал Паромов, глядя на паренька. — У таких ребят гардероб не очень-то богат. Живут по пословице: «С тыну — да на спину»! Посмотрим… может, что и обнаружим. Пятнышки разные, царапинки незаметные… На одежде и на теле… Потерпевший, конечно же сопротивлялся, а значит, мог своих насильников оцарапать, укусить… Да и кровь из перерезанного горла теперь хлестала во все стороны, не приведи Господи! По личному примеру знаю…»

Когда-то, давным-давно, на заре юности, Паромова направили после окончания Рыльского педагогического училища работать учителем младших классов в Коробкинскую школу-интернат. Там местные парни, «обожравшись» самодельного «коньяка — три бурака», «прописали» его, «благословив» кастетом по голове. Голова выдержала удар, черепушка не развалилась перезрелым арбузом, но кровь из ран хлестала тонкой струйкой метра на два, а то и больше.

«Слава, Богу, все обошлось тогда, — мелькнуло в голове следователя, — сам поправился, и в тюрягу, благодаря девчатам, подружкам учительницам и воспитательницам, отобравшим у меня топор, не сел. Если бы не девчата, то точно бы кого-нибудь из тех козлов топориком попотчевал… Да, пришлось бы мне не на этом месте сидеть, а совсем в другом…»

— Здравствуйте, — выдавил из себя на всякий случай паренек, видя новое лицо.

— Здравствуй и ты, коли не шутишь, — отреагировал следователь полушутя, полусерьезно.

— Апыхтин Анатолий, собственной персоной, — представил паренька Студеникин. — Как и требовали. А я пошел к себе. Другого «клиента» опрошу.

Паромов понял, о ком речь.

— Его надо не опрашивать, а допрашивать. Чтобы время не терять. Сейчас отдельное поручение в порядке статьи 127 УПК напишу.

Придвинул лист бумаги и собрался писать.

— Поручение уже есть, — остановил его Студеникин. — Еще вчерашнее. Там указано не только установить и доставить, но и допросить.

— Тем лучше. Но сначала побудь тут, послушай.

— Да я уже слышал бред сивой кобылы, — отозвался недовольно опер, но остался.

— Присаживайтесь, Анатолий, — указывая кивком головы на стул, стоявший напротив стола следователя, — сказал Паромов. — Будем знакомиться.

Он представился сам, официально назвав свою должность и звание, потом, задавая вопросы, записал данные о личности допрашиваемого в протокол.

Апыхтин, был напряжен и напуган, что не укрылось от глаз следователя и оперативников, но старался держаться как можно тверже. На вопросы, касающиеся его личности, отвечал коротко и правдиво. Даже признался, что его матерью была известная Паромову еще по временам работы участковым, Апыхтина Анна Дмитриевна, проживавшая в печально знаменитом доме номер тридцать по улице Обоянской, да, да, та самая хромоножка, имевшая кучу детей от разных мужчин, воспитывающихся в детских домах.

— Знавал, знавал я твою мамашу, — подбирая психологический ключик, говорил Паромов, — шустрая была дамочка, хоть и инвалид. Как она поживает?

— С месяц, как похоронили.

— Извини, не знал. Приношу свои соболезнования…

— Да ладно, особо не соболезнуйте, — проявил снисхождение к извинениям следователя Апыхтин, — еще та была мамашка. Нарожала девять человек и рассовала по разным детским домам. Мы ее почти и не знали… как и друг друга. Я только сейчас стал жить с двумя старшими сестрами вместе.

— И кто же у вас старше: ты или сестры?

— Одна, Елизавета, постарше, а Вероника — помоложе. А что?

— Квартира, я смотрю, адрес изменился, двух — трехкомнатная?