Дурная кровь

Как же сложно было довериться, позволить ей отправиться к паучихе с крохотным ножичком и терпеть, не вмешиваться, лишь надеясь, что она справится… «Я куда сильнее, чем ты думаешь»… О нет! Она куда сильнее, чем кто угодно мог бы подумать!

И хитрее.

Эта невыносимая девка всё же обманула его ещё один раз! Коса, значит, за ночь у неё отрастает, потому нельзя остричь! Несносная, вредная, любимая лгунья!

Он и не заметил, как оказался рядом и сгрёб её в охапку.

– Дурная!

– Я знаю, – счастливо вздохнула девушка.

– Шварги тебя сожри! Откуда? Когда научилась? Ты же говорила, что не любишь оружия!

Талла хитро хихикнула:

– Не люблю. Но не говорила, что не умею пользоваться…

А Кара всё-таки постарела. Лишённая магии, она превратилась в обиженную на весь мир тётку, способную лишь ядовито ухмыляться. Она так и сидела, обняв колени, посреди зала, пока охотники приводили в чувство выживших, пока помогали подняться колдуньям… ныне уже обычным женщинам. Тягуче плюнула и в последней попытке подгадить ядовито протянула:

– Дурные. Вы, все трое. Решили новую жизнь начать? Шварга вам тухлого! Связь охотника и колдуньи нерушима! Колдовать мы, может, больше не сумеем, но ты всё равно сдохнешь, Верд! Как бездомный пёс, под забором, в одиночестве! Метки не исчезнут без моей помощи. Они сожгут тебя, как только Талла уйдёт!

Последнее проклятие Кары долго крутилось в умах друзей. Пока Дарая, по всеобщему молчаливому согласию взявшая на себя главенство, раздавала указания; пока искали место, где можно было бы запереть старую хозяйку, чтобы не повредила ни себе, ни окружающим; пока во всеобщем недоумении восполняли едой потраченные силы и выхаживали тех, кто пережил ритуал тяжелее прочих.

…А потом слова забылись, стёрлись из памяти, как только стало ясно, что дара у колдуний и правда не осталось. Ни лечить, ни вредить ни одна из беловолосых больше не могла. Кто-то печалился, кто-то не знал, что и думать. Иные спокойно поблагодарили Таллу: ни служки короля, ни торгаши, жаждущие наживы, больше не страшили их.

Ни одна не упрекнула.

Разъезжаться тоже не спешили. А что, дом крепкий, ладный. Никто не гонит, да и… семья тут какая-никакая.

Но вот дурная оставаться больше не могла. Она день за днём напоминала Верду о море, звала повидать горы, рисунки которых видела в книгах, и притаскивала показать яркие изображения животных в старинных фолиантах. Кара оказалась права: рано или поздно Талла уйдёт. Такие, как она, отпив из чаши свободы, на месте уже не усидят.

И однажды Верд сдался. Оседлал поутру заскучавшую Каурку, потрепал по холке Клячу, по обыкновению увязавшуюся вслед за подругой. Санни с необычайной нежностью чмокнул кобылу в морду.

– Ты ж её на колбасу продать грозился, – припомнил Верд.

– Ничего, на колбасу никогда не поздно! С голодухи на костре зажарим, – хмыкнул Санни, проверяя, не начнёт ли упряжь где-нибудь натирать.

Бывший охотник, заслонив глаза козырьком ладони, чтобы не слепило солнце, вглядывался в чёрные на фоне сверкающего снега окна. Казалось, где-то там, в одном из них, можно рассмотреть силуэт колдуньи, молчанием провожающей путников в бесконечную дорогу. Но, конечно же, увидеть её так и не удалось…

– Можно я тоже на Каурку? – Талла протянула руки, требуя, чтобы её подсадили.

Наёмник только устало вздохнул, заставив лошадь укоризненно на него покоситься: серьёзно? Это ты тут ещё вздыхаешь? Но подсадил, удобно устроил в седле и закутал в новенький тёплый плащ, чтобы от мороза разве что нос пощипывало.

– Я тебя теперь далеко не отпущу, – со смешком, выдающим скрытое беспокойство, хмыкнул Верд. – Метки ж сожгут!

Да-а-а, казалось, забыл уже ядовитые слова Кары, ан нет. Едва расслабился – сами выскочили!

Талла доверчиво откинулась в седле, опираясь на его грудь, пощекотала подбородок короткими, лёгкими волосами и счастливо вздохнула:

– А я пока и не собираюсь никуда уходить.

Эпилог

Море оказалось бесконечно прекрасным. Первые дни Верд мог часами смотреть на идеально ровный горизонт, любоваться пеной под кормой, белоснежной, как волосы Таллы.

Волн размером с дом, а то и с два дома, как обещал наёмник, они пока не видали. Да и, если верить вечно сонному капитану, изредка высовывающемуся из каюты с отчётливым отвращением, это к лучшему. Оно и без волн красиво. Солоно, свежо… Только уши вечно болят от ветра, ну да привыкаешь. На манер матросов Верд повязал платок на голову, и этого хватало. Зимой, наверное, такой ветер мгновенно выдул бы все лёгкие, и помышлять о морском путешествии тут же расхотелось бы, а сейчас, по жаре, мелкие брызги на липкой от соли коже только в радость.

Он сидел в тени мачты, спрятавшись от ошалело пялящегося на одинокий корабль солнца, подогнув под себя одну ногу, и… вязал носки.

– Опять петлю упустил, – приоткрыл глаз устроившийся рядом Санни, лениво чавкающий яблоком. Метко запустил огрызок через борт, мизинцем ткнул в нитку и сладко зевнул.

Верд застонал: чтобы добраться до петли, предстояло распустить четыре ряда, которые он терзал последний час.

– А раньше сказать не мог?!

– Раньше я занят был.

– Чем?!