Дурман

Последнее время старая все больше и больше пропадала в подполье. Несколько раз, разговаривая с матерью, Иван уловил запах вина. Он не сказал ни слова, только усмехнулся про себя и отвернулся. С одной стороны, это его неприятно удивило, но, с другой, даже как-то успокоило: „Что с нее, старухи, возьмешь? Пусть себе выпивает, раз хочется“. Почувствовала это и Тошка, но даже обрадовалась: „Пусть хоть обопьется, только меня бы оставила в покое!“ Иван подумал: „Ненадолго ей хватит, от силы до Нового года“.

— Чего ты там все торчишь, — однажды не выдержал он, — смотри, простуду подхватишь!

— Это мое дело, — как-то виновато буркнула она под нос и заковыляла в сторону.

„Знаю я, какие там у тебя дела“, — хотелось ему сказать, но он только строго посмотрел ей вслед.

Однажды Тошке что-то понадобилось взять из сундука свекрови, там держали одежонку Пете. Но на сундуке висел замок.

„С чего бы это? — подумала Тошка, ей стало грустно: — От меня, что ли, прячет? А чего прятать-то? Будто я не знаю ее барахла…“

Сундук был широкий, грубо сколоченный. Окрашен он был ореховой краской, а на лицевой — размалеван цветами. Со всех сторон он был обшарпан, но среди цветов ясно читалось — 1896 год. Тошка никогда не обращала на него особого внимания, сундук как сундук, но, увидев на нем замок, взглянула на него словно другими глазами. Будто в первый раз увидела. Почему старуха замок повесила? Внутри, как она помнила, было немного шерстяной пряжи, старая вязаная фуфайка и какое-то тряпье. Тошка хотела распустить фуфайку, добавить новой пряжи и связать Пете кое-что на зиму. Надо бы и рубашонки его перебрать, подштопать, ведь зима на носу. Похолодало, а ребенок совсем оголел, ходит, как неоперившийся утенок. Не хотелось ей со свекровью говорить об этом, но ничего не поделаешь. И она осторожно спросила:

— Мама, у тебя в сундуке немножко пряжи было и старая фуфайка шерстяная, надо бы Пете чего связать на зиму…

— Свяжи, дочка, свяжи! — согласно кивнула свекровь и оставила веретено. — Подожди, я сейчас принесу…

— Было там и две рубашонки, я их заштопаю, — прибавила Тошка.

— Хорошо, я принесу, — не оборачиваясь, буркнула старуха.

„Чего это она так? — грустно глянула ей вслед Тошка. — Что она от меня там прячет? Да и зачем мне…“

Старая зачастила к своей сестре. Не пройдет два-три дня — она в гости собирается. И Пете с собой берет. Долго не засиживалась, но все же Тошка была рада одна побыть в доме, что ей стали доверять, как прежде… Только вот непонятно, почему сундук запирает. Иногда, когда вся работа по дому была переделана, старая ласково журила сноху:

— Ну что ты все дома да дома… Пойди пройдись…

— Да куда же мне, мама?

— Как куда? Что у тебя родственников нет? А то к соседям загляни… Снохи тетки Кины вчера про тебя спрашивали… Что это она, говорят, к нам не заходит… Петровиха хочет жилетку связать, как у тебя, просит показать.

— Так я схожу, покажу.

— Иди, иди, дочка! Домашней-то работе конца нет…

Тошка была сама не своя от радости. „Ну, отошла, видно! Оттаяла… А то раньше, как нахмурится, как надуется — смотреть страшно“. Но и теперь нет-нет и прозвучат в голосе сухие, даже как будто злые нотки, губы плотно поджаты, а глаза смотрят холодно и неприязненно. Особенно ее смущало, что старуха никогда прямо в глаза не глянет. „Что это она, со мной разговаривает, а сама все в землю смотрит? — спрашивала себя Тошка. — А стоит мне отвести взгляд, так и зыркнет“. Несколько раз Тошка замечала на себе ее злобный, мрачный взгляд. Первый раз в стекле открытого окна, а второй — в зеркальце. Но стоило Тошке к ней повернуться, как старуха тут же прятала глаза и смущенно поправляла головной платок. „Да пусть смотрит, как хочет, — успокаивала себя Тошка. — Только бы душу не вынимала…“