Дурак

Эта мысль, явившаяся в голову Кузьмина внезапно, без каких бы то ни было оснований, как единственно возможное объяснение столь необычайного приглашения к директору маленького чиновника без связей и протекции, вызвала в «Юсе» невольное чувство участия к молодому человеку. Липецкий ему нравился. Он был отличный работник и, казалось, порядочный, добрый человек. Не даром писцы его любили.

Угнетенный мыслью, что Липецкого потребовали для неприятных объяснений, этот бумажный человек, которого десятилетняя канцелярская служба порядочно-таки иссушила и пришибла, невольно пожалел Липецкого, попавшего, конечно, в беду… Он сам был студентом и знает: долго-ли до греха? Какое-нибудь неосмотрительное слово, неосторожное знакомство и… пропал иногда человек.

И в недоумевающем взгляде Кузьмина блеснуло что-то теплое, мягкое.

Но в Кузьмине не даром прежде всего сидел чиновник. Он эгоистически гораздо более пожалел Липецкого, как хорошего помощника, которого может лишиться, если опасения его, не дай Бог, оправдаются. И тогда оставайся опять с двумя лодырями: бароном и Айвазовым, навязанными ему начальником отделения.

II

Один из этих «лодырей», старший помощник, барон Фиркс фон Шенау, молодой человек из правоведов, безукоризненно одетый, красивый, свежий, благоухающий и несколько хлыщеватый, с гладко выбритыми щеками и подбородком и закрученными кверху пушистыми усами, растягивающий слова и с необыкновенным апломбом изрекающий обыкновенные пустяки, — бросил на Липецкого взгляд, в котором была и зависть, и изумление, и ироническая насмешка.

Мечтавший о карьере, барон везде подозревал интригу и во всех видел соперников, считая себя несправедливо обиженным тем, что два года сидит в помощниках и, несмотря на заискивания везде, где только возможно, не получает повышения. Он не особенно часто посещает департамент и ровно ничего не делает, пользуясь деликатностью Кузьмина, которого в душе презирает, считая его недалекой канцелярской крысой. Не имея никаких средств, барон жаждет места с приличным окладом и старается получить его и вообще выдвинуться участием в спектаклях, устраиваемых благотворительными дамами «грандмонда», и ухаживанием за старушками с влиянием.

Когда он бывает на службе, то большую часть времени посвящает рассказам Айвазову о своих сценических и светских успехах, намеренно громко называя титулованные имена, чтобы Кузьмин и другие знали, в каком избранном обществе вращается барон. Он давно рассчитывает на место Кузьмина и искренно удивляется, как это, несмотря на свои связи, Кузьмина не убирают, чтобы дать барону две тысячи для начала его будущей блестящей, конечно, карьеры, на которую он надеется с несокрушимой уверенностью влюбленного в себя остзейского немца.

С Кузьминым он официально любезен, а Липецкого не может терпеть и за то, что Липецкий, по выражению барона, из «мовежанра», и за то, что Липецкий не слушает его великосветских рассказов и вообще не обнаруживает ни малейшего к нему внимания. Напротив, несмотря на снисходительно-любезные авансы барона в начале, Липецкий был крайне сдержан и он, видимо сторонился от барона и, порой, насмешливо улыбался, когда барон, случалось, поучал Айвазова на счет того, что такое порядочные люди.

Когда Липецкий вышел из комнаты, не обнаружив, к удивлению Кузьмина, ни малейшего волнения и даже не ускорив шагов, барон шепнул Айвазову:

— Что ты думаешь об этом, а?

И подмигнул глазом.

— О чем, об этом? — простодушно спросил с акцентом восточного человека, плотный и коренастый брюнет, поднимая на барона большие волоокие черные глаза.

— Ты неисправим в своей… недогадливости, мой милый! Я говорю о приглашении Липецкого к директору.

Айвазов, по видимому, относился довольно безразлично к этому факту.

У него была богатая мать в Тифлисе, и он «тянул лямку», как называл свое присутствие в департаменте, где выкуривал бесчисленное количество папирос, прочитывал газеты и иногда с видом страдальца осиливал какую-нибудь бумагу, — только потому, что в противном случае мать не давала-бы денег.

Далеко не честолюбивый, ленивый и медлительный, не лишенный лукавства в практических делах и потому считавший себя тонким человеком, Айвазов не гнался за карьерой, не рассчитывал в будущем на министерский пост и довольствовался тайными мечтами о мундире камер-юнкера, чтобы утешить мать. Он предпочел бы всякой службе спокойную жизнь в своем чудном хуторе под Тифлисом, где славный дом в тени дубов, чинар и орешников и где большие плантации виноградников. Можно выделывать отличное вино и иметь большой доход. О, он поставил бы это дело на широкую ногу, и Айвазовское вино славилось бы в Петербурге…

— Но маменька не позволяет, ты понимаешь? — говорил он нередко барону и прибавлял: — и я, понимаешь, должен ходить сюда и тянуть лямку, расстраивая свое здоровье…

— Ну, о здоровье ты лучше не говори — останавливал его барон.

Действительно и крепкая, коренастая фигура Айвазова и волосатое лицо, отливавшее румянцем, свидетельствовали об избытке сил и здоровья.