Дунай

Здесь в 1913 году жил Йозеф Рот, когда он только что приехал из Галиции и его полное имя появилось в списке студентов Венского университета: Мозес Йозеф Рот. Дом серый, стоит на нищей окраине, на лестницах полумрак, в темном дворе растет кривое дерево. Проживая в подобном доме, нетрудно стать специалистом по тоске — доминирующей ноте запаха Вены и Миттель-Европы; тоске от школы и от казармы, тоске от симметрии, недолговечности всего вокруг и разочарования. В Вене кажется, будто живешь и всегда жил в прошлом, в складках ткани прошлого прячется и сохраняется все, даже радость. Это «Lied», песенка о «милом Августине», бродяге и пропойце, проживающем свой последний день и одновременно живущем в затянувшемся эпилоге, в промежутке между закатом и концом, между долгим и отсроченным прощанием. Эта пауза — мгновение, вырванное у бегства, мгновение, которым наслаждаешься в полной мере, искусство жить на краю ничто так, будто все в полном порядке.

19. На краю реальности

В Вене даже крупная экономика способна превратиться в искусство ничто. Среди бумаг Шумпетера, знатока сей неуловимой науки, сохранились наброски романа, который, как гласит подписанный Артуром Смитисом некролог, должен был называться «Корабли в тумане». Из набросков незаконченного романа ясно, что его нерешительному и тщедушному герою по имени Генри, сыну англичанки и триестинца неопределенной национальности, предстояло уехать в Америку, чтобы заняться бизнесом: его привлекала отнюдь не возможность заработать, а интеллектуальная сложность экономической деятельности, в которой переплетаются математический расчет и страсть, общие законы экономики и непредсказуемая случайность жизни.

В этом обрывочном и тайном автопортрете Шумпетер изобразил типичного героя габсбургской империи, осиротевшего наследника горнила, где плавились нации, остро ощущающего, что он не принадлежит ни к одному миру, и в то же время убежденного в том, что его не поддающаяся определению идентичность (обусловленная смешением, вычитанием и опущением) не только предначертана судьбой сынам Дуная, но и отражает общее историческое положение, существование всякого индивидуума.

Шумпетер, современник Гофмансталя и Музиля, выросший в эпоху, когда естественные науки и математика обнаружили, что их здание лишено фундамента, вместе с Витгенштейном исповедовал образ жизни и мысли, совпадавший с придуманным Музилем биномом души и точности: разум пытается исследовать неясные глубины души с аналитической научной строгостью, со сдержанностью и скромностью, избегающими всякого дешевого пафоса и не позволяющими (дабы оставаться честными и не изменять самим себе) выходить за рамки того, что может быть проверено рациональным путем, понимая, что за границами этого пространства неизбежно столкнешься с главными вопросами о жизни, о ее смысле и значении. Проведенные Шумпетером гениальные исследования законов экономического развития представляют собой пример математики мысли, которая, как герои романов Броха, с пронзительной грустью глядит на ускользающие из-под ее власти чувства и явления.

В романе Генри рос, подобно автору книги, окруженный материнской любовью, занятый отвлеченной игрой высоких, утонченных общественных отношений. Возможно, Шумпетер хотел изобразить либерального венского буржуа конца века, пытающегося облечь свой экономический взлет, как говорил Шорске, в формы эстетской аристократической культуры. Игра общественных отношений постепенно опустошала жизнь Генри: она тускнела, превращалась в изящное ничто, в сомнительную подмену истинного и ложного, в постоянное бегство от всякой правды. Генри суждено было открыть, что он ощущает себя чужим во всех странах, во всех социальных классах, во всех человеческих сообществах: он не был способен привязаться к семье, другу, любимой женщине. Оставалась лишь работа, да и та казалась спасенным после кораблекрушения обломком: «работать производительно, не ставя целей, ни на что не надеясь».

Смитис вспоминал, с какой иронией Шумпетер подбрасывал собеседникам аргументы, позволяющие опровергнуть его теории, и насколько иронично реагировал на недоразумения, сопровождавшие распространение его трудов: стремление к наивысшей научной точности соединялось в нем с тайной тягой к закату. Подобное тайное родство с трещинами в горной гряде истории, сочетающееся с ясной рациональностью, которую присутствие трещин отнюдь не смущает, — также наследие старой Австрии. Жизнь Шумпетера отмечена непониманием и недоразумением: его провидческие идеи приняли далеко не сразу, всемирные катастрофы тормозили успех многих его книг, представлявших собой едва ли не самые выдающиеся труды по экономике, он потерпел неудачу как министр финансов и президент банка, хотя одним из немногих понял, что происходит, и объяснил, как следует поступить.