Дунай

14. Кирлинг, Гауптштрассе, 187

В одной из этих комнат 3 июня 1924 года умер Кафка. Здесь, в небольшом городке неподалеку от Клостернойбурга, в маленьком трехэтажном домике (сегодня он поделен на скромные квартирки) располагался санаторий доктора Гофмана, где Кафка надеялся поправиться и где он провел последние недели жизни. На мостовой, у входа, надпись «Salve»[60]. Комната Кафки выходила окнами в сад, вероятно, он жил на третьем этаже; сегодня это помещение принадлежит господину Бахеру, объявления в подъезде сообщают, что трубочист приходит каждый третий понедельник месяца, в доме запрещено колоть дрова и таскать по лестнице тяжести без письменного разрешения.

Я звоню в дверь квартиры на третьем этаже, любезная пожилая госпожа Дунай открывает дверь и провожает меня на балкон. Деревянные перила, сушится белье, на полу — тряпичный медвежонок; на балконе нижнего этажа занята уборкой госпожа Гашер, там свалены оленьи рога и охотничьи трофеи, никак не вяжущиеся с последними часами жизни, в которые Кафка, превозмогая боль, правил гранки «Голодаря» — сборника, куда вошел одноименный рассказ, притча о совершенстве, делающем жизнь бесплодной.

Сидя в шезлонге, Кафка глядел на сад, в котором сегодня стоит деревянный сарай с тачками, садовыми ножами и прочими инструментами. Он видел ускользавшую от него зелень, цветение, лето, жизненные соки, которые высасывала из него самого бумага, оставляя ощущение голой, бесплодной засухи. Перед этой женской по своей сути зеленью Кафка, несмотря на собственное величие, наверняка испытывал почти гротескное отчаяние, вызванное неуверенностью в себе как в мужчине, потребностью в мелочной самозащите, необходимостью ежеминутно подтверждать свою силу. Когда Кафра любовался проникнутой эпическим настроением зеленью, рядом с ним наконец-то была женщина, Дора Диамант, с которой он мог быть самим собой, на которой собирался жениться, с которой хотел жить. Никогда не поздно, даже на пороге смерти, осознать истинность слов: «Чем бы я был без нее» — так говорил Кафка о Доре. Сила, которую он проявил, приняв помощь, ставит Кафку выше его героев, в которых он изобразил самого себя, тревожную неспособность признать свою несамодостаточность, научиться жить с ощущением собственной неадекватности.

Возможно, болезнь, отняв упрямую силу писать, которая отдаляла Кафку от жизни, помогла ему обрести жизнь, обрести смирение, которого занятие литературой не могло ему подарить. Наверное, спасение — плод слабости, физической невозможности быть самодостаточным и писать. Тем не менее это все же спасение. В дневниках Кафка пишет о том, что его еврейское имя Амшель: это имя соответствовало жизни обычного человека, в которой Кафке было отказано, жизни, в которой есть место для тепла, любви и семьи. Он отказался от всего этого, чтобы быть «одиноким, как Франц Кафка», быть писателем. То, что произошло с ним в последние дни, когда любовь к Доре приблизила его к иудаизму и рискованному приключению совместной жизни, как писал Джулиано Байони, уже не принадлежит истории писателя Кафки, «а касается человека с еврейским именем Амшель».

Амшель сумел сделать шаг, на который Кафка был не способен, сумел смириться с собственными слабостями, раскрыться навстречу любви, признать, что без Доры он был бы никем. Если, как гласят слова Талмуда, которые любил повторять Кафка, мужчина без женщины — не человек, Амшель стал мужчиной, пусть даже на краю смерти, однако рассказывает об этой одиссее, об этом уроке Франц, стремившийся стать Амшелем, стать человеком.

В соседней комнате Альберто Каваллари наклоняется взглянуть на график температуры: 12 апреля у Кафки было 38,5. Шекспировское лицо Альберто сосредоточено, он читает имена тех, кто прибыл в спрятанный в венских лесах санаторий в то же день, что и Кафка: Ольга Краус, Бьянка Ковач, Этелька Кисфалуди. На хищном, величественном лице Альберто написано безграничное, лишенное иллюзий дружеское отношение к миру, pietas[61], обращенное к неизвестным, утерянным именам, чтобы воздать должное их судьбе, сохранить память о них, узнать их историю, проявив нюх старого летописца. Наши глаза на мгновение встречаются над перечнем имен. Это мгновение, как и три неизвестных имени, отныне хранится в вечности этих комнат. Здесь, как в сакральных средневековых представлениях, на самом деле умер каждый из нас.

Кафе «Централь» (Вена)

1. Манекен поэта

Вена. За одним из ближайших к входу столиков Центрального кафе восседает восковая фигура Петера Альтенберга с печальными, впалыми глазами и знаменитыми моржовыми усами. Манекен Альтенберга читает газету, вокруг — занятые посетителями столики. Сидя рядом с ним, я порой забываю, что усатый, неподвижный, старомодно одетый и чем-то знакомый господин не настоящий. Как нередко случается в кафе, я украдкой заглядываю в газету, которую он держит в руках: а вдруг газета сегодняшняя, та же, что и у нас, вдруг официант каждое утро вкладывает ее в руки Альтенбергу?