Дунай

Безусловно, бег речных вод куда величественнее, чем столь однообразное проявление мании величия. Лучше бы Йозеф Кизелак начертал на лике мира (или, что было бы скромнее, на лике чудесной земли Вахау) чужое имя, имя любимого человека или одно из бессмысленных слов, что твердят как заклинание; он завоевал бы большее величие, если бы не писал свою фамилию, а ходил и стирал ее. Впрочем, несмотря на прогулки в окрестностях Дуная, ответственный за ведение реестра был жителем континента, человеком с материка, а чтобы, подобно Улиссу, стать Никем, без моря не обойтись. Миттель-Европа простирается на земле, здесь нужны альпеншток и одежда из плотного зеленого сукна, дотошный порядок казны и канцелярии: это цивилизация тех, кто отвык от жидкого элемента, материнской амниотической жидкости, первозданных древних вод, цивилизация тех, кто неохотно раздевается, — без пиджака, границы, чина, отличительного знака или реестрового номера такой человек чувствует себя в опасности.

Миттель-Европа — великая цивилизация обороны, барьеров, воздвигнутых жизни Йозефом К. или доктором Кином, цивилизация траншей и подземных ходов, вырытых, чтобы защититься от нападений извне. Дунайская культура — крепость, дающая убежище тому, кто ощущает угрозу со стороны внешнего мира, со стороны жизни, тому, кто боится потеряться в бесконечной действительности и запирается дома, зарывается в бумаги и протоколы, прячется в библиотеке, рядом с рождественской елкой Штифтера, закутавшись в теплый шершавый лоден. Когда ты заперт в четырех стенах, хочется прочесть собственное имя в бюрократических перечнях и, возможно, написать его на стене, как поступал Кизелак.

Выходя в море, мы сталкиваемся с новым и неизведанным, мы готовы не только побороться с ветром, но и отдаться течению волн. В любом, самом захолустном порту, когда на тебе старая рубаха, камни обжигают ноги, рука небрежно протягивается принять наслаждение и любовь, которым не приходится с трудом расчищать себе путь, преодолевая теплое пальто и прочие средства защиты от холода, мы готовы взойти на первый попавшийся корабль и затеряться, как герои Конрада, которые, попрощавшись с портовыми властями, исчезают на бескрайних просторах Тихого океана, поглощенные кипящей на протяжении тысяч километров бесконечной жизнью. Миттель-Европейский континент склонен к аналитике, а море — к эпике; в море дано избавиться от тревоги, снедавшей Кизелака, которому требовалось постоянно подтверждать факт своего существования.

В 1829 году Кизелак написал два тома путевых заметок, куда менее ценных, чем оставленные им автографы. Путешествуя по Дунаю на корабле, ответственный за ведение реестра сетует на то, что среди пассажиров, слуг и служанок, бродячих торговцев и лодочников не встречается необыкновенных людей. Он обличает пошлость туристов, надеющихся увидеть девственно чистую природу и полагающих, что сами они природу не загрязняют. Кизелак уверен, что лишь он испытывает благородные чувства, лишь он способен оценить подлинное. Остальные — полулюди, безмозглая, грубая масса, Кизелаку не приходит в голову, что и он сам к ней принадлежит.

Кизелак — один из тех, кто презирает массу (подобные люди нередко встречаются и в наши дни) и кто, оказавшись в переполненном автобусе или попав в пробку на автостраде, полагает, что лишь он живет в возвышенном одиночестве или вхож в салоны для избранных, подобные люди презирают ближних, не догадываясь, что им платят той же монетой, или подмигивают соседу, давая понять, что в толкучке лишь они двое — избранные духовные существа, вынужденные терпеть присутствие скота. Самодостаточность мелкого начальника, заявляющего: «Вы не знаете, с кем имеете дело», — полная противоположность подлинной независимости суждения, гордости, которая охватывает Дон Кихота, когда, свалившись с коня, он шепчет: «Я знаю, кто я такой», и которая никогда не сопутствует слепому презрению к ближнему.

Высокомерное отношение к массе — поведение для массы весьма типичное. Обличающий всеобщую глупость должен помнить, что сам не защищен от нее, ведь и Гомер порой клюет носом; нужно понимать, что глупость — это опасная судьба, грозящая всем людям, что порой ты умнее, а порой глупее соседа по дому или того, рядом с кем ты едешь в трамвае, ибо ветер веет, где ему заблагорассудится, и никто не может быть уверен в том, что сию секунду или мгновение спустя несущий дух ветер не затихнет. Великие юмористы и комики, от Сервантеса до Стерна или Бастера Китона, заставляют смеяться над человеческим ничтожеством, потому что прежде всего различают его в самих себе, их безжалостный смех говорит о том, что они с любовью принимают общую людскую судьбу.