Дунай

В плену в Щецине и во время затишья между Тридцатилетней войной и турецкой кампанией Монтекукколи написал эту грамматику: «Трактат о войне», «Афоризмы о военном искусстве», «О войне против турок в Венгрии» и другие труды. Подчеркнутое внимание к инструментам и орудиям войны, к конкретным деталям, к королеве сражений пике и к тактике глубинной защиты, предусматривающей не менее трех линий обороны, не мешали Монтекукколи уловить связь между войной и политикой; выдающийся полководец понимал: чтобы победить, нужно понимать далекие и непосредственные причины войны, знать душу и способности солдат, то есть представлять себе социальное устройство общества и политику разных государств, определяющую разнообразие людей, их качества и характер. Три века спустя Мао Цзэдун с исключительной прозорливостью докажет в собственных книгах о стратегии революционной и партизанской войны, что, планируя любое, даже самое малозначительное военное действие, необходимо учитывать не только военный, но и общественно-политический фон. Отдельный факт нельзя вырывать из контекста, в котором проявляется его истинное значение, командир обязан уметь диалектически преодолеть все, что обусловлено текущим моментом и что может повлиять на разум, подчинив текущий момент общему закону, согласно которому всякий отдельный случай есть лишь пример его проявления. Только тогда командир сумеет «не утонуть в океане войны», в яростном хаосе мгновения.

Монтекукколи не был знаком с диалектикой Гегеля, позволявшей Мао видеть акцидентность всякого отдельного факта, преодолевать его силу, ослабляющую и искажающую картину. Он владел более скромным искусством — логикой и риторикой, благодаря которым он смотрел на реальность (непредсказуемую, жестокую реальность войны), схематизируя, расставляя по полочкам, разбираясь в океане фактов. Подражая математикам, в «Трактате о войне» Монтекукколи заявляет, что будет отталкиваться от «принципов и важнейших утверждений, на которые, как на твердые столбы, опирается формулирующий силлогизмы разум», а затем перейдет к конкретным примерам их практического воплощения. В геометрической строгости, в страсти картографа и топографа ощущаются грусть и пессимизм Макиавелли, убежденность в том, что, как говорил флорентийский секретарь, порядок, установленный, «чтобы жить в страхе перед законом и перед Богом, утратит всякий смысл, если не обеспечить его защиту», что ради защиты всего, что тебе дорого, нужно любить мир и уметь вести войну.

Гениальный полководец и одновременно привязанный к прошлому консерватор, Монтекукколи восхваляет квадраты вооруженных пиками солдат и старое доброе копье, облаченного в металл человека на облаченном в металл коне, хотя в то время артиллеристы уже выводили из игры подобные столпы военной тактики. Впрочем, привязанность к уходившим в прошлое классическим правилам свидетельствует о бесконечной любви к порядку, о понимании того, что порядок изгоняет страх, что в хаосе сражения и хаосе жизни человеку нужно в любую секунду схватиться за что-то знакомое, соотнести себя с чем-то привычным, ведь, как учил почитаемый маршалом Макиавелли, сталкиваясь с привычным, люди не страдают или страдают меньше.

Старинное искусство войны было стратегией обороны, защищавшей от жестокой непредсказуемости жизни, в ней проявлялась любовь к неизбежно комичной и болезненной точности: всегда существует пропасть между шагами, которые мы предпринимаем, чтобы остановить наступление смерти, и тем, что шаги эти в итоге оказываются бесполезными. Когда Генрих Дитрих фон Бюлов, как вспоминал Герхард Риттер, решил, что открыл формулу военного успеха, определив угол ведения военных действий (не меньше шестидесяти градусов, а лучше — свыше девяноста градусов), он доверил жизнь математике, науке, которая может быть точной, потому что это наука абстрактная и независимая от мира. Фон дер Гольтц смеялся над подобной утопией военной точности, не позволявшей патрулю перейти ручеек, не заглянув прежде в таблицу логарифмов. Однако за подчинением ручейков логарифмам скрыто стремление защитить себя и одновременно разрушить себя, неисполнимое желание воздвигнуть преграду жестокой судьбе, одолеть ее, загнав в жесткие рамки классификаций. Кафка и Канетти потрясающе сумели рассказать о ностальгическом бреде разума, который пытается забаррикадироваться от мира и, опасаясь быть смятенным ураганом, гибнет от удушья.

Джиджи отстал, вместе с Франческой и Марией Джудиттой он стоит у кондитерской, так и не заглянув в церковь, в которой уже темно. Все трое замерли с пирожными в руках, освещенные падающим из дверей кондитерской неярким светом: кажется, будто неведомая сила заставила их остановиться и окаменеть на пороге.