Дунай

Геббель уверен, что подобное «насилие» — это «насилие права». Адвокат полноты всегда уверен в чем-то, что вообще-то еще требуется доказать, то есть изложить историю, объяснить, кто какие преследовал интересы. А вдруг верно совсем противоположное: свадьба Альбрехта и Агнес угрожала, как сказано в трагедии, разрушить Баварское герцогство, и разрушением этим, прибавляет автор, мог воспользоваться император, чтобы утвердить свою центральную власть над князьями, подобно тому, как орел хватает жертву, пока за нее дерутся медведи. Впрочем, история, полнота могли бы желать победы императора над партикуляризмом князей, в таком случае герцог Эрнст выражал бы субъективные амбиции, а свадьба Агнес Бернауэр была бы не нарушением полноты, а ее выражением. Тогда бы Агнес стала бы воплощением Weltgeist, Мирового духа.

Не существует перечня уполномоченных Мирового духа, и пререкания между теми, кто присваивает этот титул, до непристойности бесконечны. Стремление идти в ногу со временем, слиться с его шествием — проявление обращенной в прошлое, мучительной тоски по свободе от всякого выбора и всякого конфликта, то есть свободе от свободы, от стремления обрести невинность, будучи уверенным, что невозможно быть виновными, поскольку невозможно выбирать и действовать самостоятельно. Поэзия в драме Геббеля — сирена этой иллюзии, этого отречения; в трагедии невиновна не только Агнес, но и прежде всего — ее убийца. Говоря о преступлении, герцог Эрнст признается: «Некоторые поступки нужно совершать как во сне: например, этот».

Грильпарцер тоже написал драму о государственной необходимости — «Еврейка из Толедо». В ней испанские гранды решают убить Рахель, прекрасную демоническую любовницу короля Кастилии, которая держит его в плену страсти, парализовав королевство, которому угрожает нашествие врагов, войны, убийство и разрушение. Однако Грильпарцер противопоставляет, как сказал бы Макс Вебер, этику убеждения этике ответственности, доказывая обоснованность и той и другой и не жертвуя одной ради другой, но при этом не улаживая конфликта между ними, который представляется безвыходным и оттого трагичным. Убившие Рахель испанские гранды стремятся «к добру, а не к справедливости»; они полагают, что исполнили свой долг по отношению к государству, но не полагают, что это делает их поступок менее преступным и оправдывает нарушение общечеловеческих заповедей. Они признают себя виновными, убийцами и просят прощения у далекого таинственного Бога.

Неизбежность случившегося (а они считают случившееся неизбежным) не означает оправдания или невинности поступка; для австрийца Грильпарцера всеобщая история — не страшный суд, как для немца

Геббеля. Нравственное суждение о мире не равно тому, что в мире происходит, факты не равны их значению, то, что есть, не равно тому, что должно быть. Гегелевской идентификации действительности и рациональности австрийская цивилизация противопоставляет разрыв между ними, понимание того, что все всегда могло произойти иначе, что история имеет сослагательное наклонение, противопоставляет ироничное отсутствие; самодержец в драмах Грильпарцера отсутствует или несостоятелен, честно говоря, его нет, его можно только попытаться изобразить, да и то не вполне убедительно.

Этот урок преподали миру австрийцы. В Штраубинге родился Шиканедер, написавший либретто к «Волшебной флейте», поэт венской сказочной народной комедии, прихотливо разрушающей всякую действительность, чтобы выдумать другую, более вероятную действительность, чтобы противопоставить пафосу объекта, большому колесу, прокатившемуся по Агнес Бернауэр, трели и шорох перьев Папагено и Папагены, от которых даже Зарастро не требует, чтобы они отказались от самих себя, от своей любви, чтобы перестали скакать и прыгать.

25. Эйхман в монастыре

Каждый год на Пятидесятницу по горе Богенберг проходит процессия; из Хольцкирхена в Боген семьдесят пять километров пешие крестьяне несут, сменяя друг друга, две свечи высотой тринадцать метров. Пилигримы пересекают баварский лес, который чуть поодаль превращается в богемский лес — лес Штифтера; здесь царит вековой покой, здесь, подобно приходящим и уходящим временам года, жили и умирали поколения людей, здесь все дышит вековой богобоязненностью. Раньше, когда здесь срубали дерево, баварские лесники снимали шапки и молили Бога даровать ему вечный покой. К дереву здесь испытывают религиозное чувство: из-за того, что оно расцветает, а потом стареет, люди относятся к нему как к брату. Ни одно живое существо не может не быть охвачено искуплением или стерто из вечности; подобно персонажам Зингера, мы обязаны прочесть каддиш, поминальную молитву, по умирающей бабочке и по падающему листу.