Дунай

Марилуиза Фляйссер, которую Бруно Франк назвал «прекраснейшей грудью Миттель-Европы», пережила на собственном опыте и описала удушающее, угнетенное положение женщины; столкнувшись с насилием, она сумела восстать против него, путь даже ее восстание не было лишено противоречий и определенной патетики, сумела преодолеть его в своем эпическом творчестве. Фляйссер стала честным голосом всех находящихся в подчиненном положении женщин и даже рисковала быть сломленной, но она сумела подняться выше, создать в своих произведениях верный и узнаваемый портрет женской судьбы. Написанные ей страницы, особенно драматургия, отличаются сухой реалистичной точностью, которая сочетается с полнокровным народным натурализмом и с пророческой силой. Брехт, который помог Фляйссер войти в живший бурной жизнью берлинский мир и привел ее к славе, справедливо рассматривал ее как пример народной, истинно реалистичной литературы, свободной и от реалистических штампов, и от простонародной окраски; по мнению Брехта, только такая литература подходит Германии, благодаря этим качествам после долгого забвения имя Фляйссер недавно открыли заново.

Встреча с Брехтом оказалась для писательницы интеллектуальной удачей и, вероятно, экзистенциальной неудачей. В любовных отношениях с Брехтом (Фляйссер в какой-то момент ощутила острую потребность порвать с ним) она пережила и испытала на себе потребительское отношение со стороны мужчины и подчиненное положение женщины, которые она клеймила в своих произведениях, навязанное смешение товарищества и повиновения, культуры и сексуальности, животной преданности и животного бунта, который исключает равенство и в гневном протесте априори принимает неизбежность насилия над женщиной со стороны мужчины. Фляйссер писала, что Брехт потреблял людей и ей не удалось избавиться от роли предмета потребления.

Марилуиза Фляйссер, подобно Берте в «Саперах из Ингольштадта», была жертвой, помогавшей своей несчастливой судьбе, потому что она считала само собой разумеющимся (она действительно так чувствовала, а главное, позволяя это собственным поведением), что может играть только подчиненную роль. В отношениях с Брехтом и другими мужчинами она умела быть страстной, нежной, непокорной, защищаемой и притесняемой, при этом всегда беззащитной; но она не сумела стать равным партнером, обладающим равными правами, наверное, потому, что сама она (и в этом смысле она была связана корнями с традиционной женственностью в ее крайнем понимании) не ощущала себя таковой. Рядом с Лу Андреас Саломе (как и с многими моими одноклассницами) Брехт не строил бы из себя султана просто потому, что с самого начала почувствовал бы (почувствовал сердцем, а потом понял умом), что ничего у него не выйдет, так что ему и в голову не пришло бы так себя вести.

Жертвы нередко расчищают путь преследователям, что, впрочем, ничуть не умаляет вины последних. В своем творчестве, где чувства описаны с поразительной ясностью, Марилуиза Фляйссер показывает, что бывает с такими женщинами, как она.

18. Limes

По народной легенде, пересказанной директором Вейсенбургского лицея Иоганном Александром Додерляйном в ученом сочинении с длинным, затемняющим его смысл названием, эти сложенные из камня, осыпавшиеся стены воздвигнул сам дьявол. Для крестьянина, который жил в позднем Средневековье и горизонты которого ограничивались распаханным полем, сама мысль о Limes, стене, отмечающей границы Римской империи до самого Черного моря, была чем-то невероятным и недоступным человеку, чем-то, что выходит за рамки непосредственного повседневного опыта и неизбежно связано с вмешательством таинственных сил. Не дьявол, а римские императоры (от Августа до Веспасиана, от Адриана до Марка Аврелия и Коммода) обозначили границу каменной линией. По эту сторону простиралась империя, здесь знали о Риме и знали, что он властвует над миром; по ту сторону жили варвары, которых империя начинала бояться, которых она больше не собиралась завоевывать и ассимилировать и которым предпочитала воздвигнуть преграду.

Как крестьянам Raetia secunda и Germania superior[40], жившим в эпоху, когда Рим уже оставил эти провинции, нашим современникам трудно осознать величие этих камней, им видится в них рука дьявола — возможно, дьявола-империалиста. Конечно, Рим также и даже в первую очередь воплощал господство, а громко объявленная универсальность Рима служила скрывавшей стремление к господству маской (оттого претендовавшая на вечность универсальность вечной быть не могла); для всякой власти, дерзающей стать воплощением универсального и цивилизации, приходит час платить дань и сдавать оружие тому, кого еще недавно империя считала стоящим ниже ее невеждой. Презренные варвары выковали новую Европу; позднее славяне, которых на протяжении столетий считали темным народом, живущим при крепостном праве и не имеющим собственной истории, услышали, что пробил их час; китайцы, работавшие рикшами и возившие белых людей, сегодня стали признанной в мире силой.