Дунай

Трансгрессивный мистицизм любит не грешника, а грех и, полагая, что единственная запретная территория — это секс, почитает всякий импульс, принимая его за сексуальный и исходя из того, что сексуальность якобы оправдывает или обусловливает необходимость его удовлетворения. Возможно, сексуальность Менгеле была как-то связана с его вкусами и в Освенциме его сексуальная жизнь была удовлетворительной, но вряд ли это оправдывает его поступки, позволяя видеть в нем свободного от комплексов человека, прожившего жизнь без обусловленных моралью помех.

Искусство, очарованное искупительной трансгрессией, на самом деле восхваляет виновных третьей степени, чернорабочих зла: преступники-искупители, которые подобное искусство предлагает в качестве образца (например, в прозе Жене), — воры, насильники, убийцы, жестокие и несчастные мелкие преступники. Никто не осмеливается видеть мессию-грешника в главе государства, отдающего приказ сбросить атомную бомбу или стереть город с лица земли, в коррумпированном правителе, прикарманивающем предназначавшиеся для больниц деньги, в производителе военной продукции, подталкивающем страну к войне ради увеличения собственной прибыли, в начальнике, унижающем подчиненного. Справедливо проявлять больше сочувствия к уличному головорезу, чем к сидящему за письменным столом убийце, ведь у головореза больше смягчающих обстоятельств, обусловленных его несчастным положением и нищетой; впрочем, рассуждая так, человек опирается на определенные ценности, так говорит честный человек, помнящий о добре, хотя из кокетства он не желает в этом признаваться.

Если же искупитель тот, кто совершает наибольшее зло, то лидер страны, отдающий приказ сбросить атомную бомбу, наживающийся на войне промышленник, запрещающий проводить забастовки главарь мафии и нечестный правитель — большие мессии, чем Джек-потрошитель. Прославляющий Джека-потрошителя наивный художник очарован его извращенным эротизмом, сексуальным возбуждением, которое видится ему в совершенных преступных деяниях, но ведь и тот, кто нажимает кнопку пуска атомной бомбы, и тот, кто лишает других средств к существованию, испытывает удовлетворение сродни извращенному оргазму, которое должно облагородить его в глазах тех, кто полагает, будто сексуальное возбуждение облагораживает всякое действие. Слащавая ласковость Менгеле, его улыбки и речи, превращавшие его (как надеялся сам Менгеле) в ангела смерти, — настоящие, глупые проявления очарованности злом, недостатка культуры, надежды отыскать среди заполняющей мрак рухляди нечто, что восполнит твою малость. Запрещенный поступок (зачастую дурацкий, например выбросить мусор в окошко машины) остается глупым, когда он причиняет страдание и мучение. Медуза банальна, — говорил Йозеф Рот о нацизме. Жертвы Менгеле — персонажи трагедии, но сам Менгеле — персонаж низкопробного чтива.

16. Пустая могила

«Карта Дуная, в том числе ниже по течению, — пишет Трост в своей книге вскоре после рассказа о битве при Блиндхайме и осаде Донауверта Густавом Адольфом в 1632 году, — напоминает военный атлас». Среди лугов и лесов Оберхаузена, неподалеку от Нойбурга, лежит маленький клочок земли, который принадлежит Франции: его приобрели, потому что здесь захоронен Теофиль Мало Корре де Латур д'Овернь, первый гренадер Республиканской армии, бывший королевский офицер, сражавшийся за американскую революцию, потом за французскую революцию, записавшийся простым солдатом в армию Наполеона и павший на поле битвы близ Дуная.

Саркофаг пуст, останки воина перенесли в Париж; среди пустынных полей саркофаг охраняют, словно почетный караул, высаженные квадратом деревья. Здесь же похоронен де Форти, командующий шестой полубригадой пехоты, который погиб в тот же день, однако главную роль играет простой солдат, «Premier Grenadier de France, tué le 8^ième Messidore, an 8 de l'ère republicaine»[38]. По сравнению с этой могилой возрожденческий пейзаж Нойбурга кажется жеманным и лакированным. Церкви, дворцы, особняки знати, изящные дворики воспринимаются как часть сценария театральной пьесы на историческую тему, как стилизованные, искусственные декорации, воссоздающие на берегах Дуная изящество итальянского искусства. Пустая могила повествует о славе и одновременно о ее тщете, о смысле жизни того, кто хватается за меч ради веры в новый флаг, а не ради участия в войнах между местными князьями, в семейных распрях, но она повествует и о великой пустоте, встающей за всякой победной кавалькадой и всяким развевающимся на ветру стягом, — пустоте бесконечного и безрассудного неба, на фоне которого в фильме, показывающем события всемирной истории, несется конница призванных на смерть.