Думай, что говоришь

На пятый день вы входите в звукоизолированное помещение и вновь сливаете воду в большую посуду, можно в ту же ванну. Затем погружаете туда буквы, отделённые от форм. Во всё время, пока они будут таять в воде, текст должен звучать. Если текст короткий, вам придётся произнести его несколько раз. Можно, конечно, записать его предварительно на магнитофон, но только запись должна быть очень чистой, без шумов, а потому лучше пользоваться своим натуральным голосом. Весь текст должен звучать на ноте ре, однако в данном случае октава не важна, выбирайте, какая для вас удобней. Медленно тающие льдинки будут наконец в воде почти неразличимы, но таяние должно закончиться полностью ещё во время звучания, поэтому надо повторять текст с запасом, лучше для уверенности — в течение двух-трёх часов. Затем опять надо оставить воду в абсолютной тишине на двое суток.

После этого вода готова к употреблению и с ней можно делать всё что угодно: обливать ею, обрызгивать или умывать людей, которых вы хотите сделать адресатами своего текста. Или давать им пить эту воду в любых количествах. Или вымачивать в ней белые листы бумаги, а потом передавать или посылать по почте. При этом вовсе не обязательно ставить ваших адресатов в известность, что эта вода подготовленная. Для акта передачи достаточно вам самим это знать. Ведь даже если вы предупредите адресата, это никак не повлияет на его восприятие: всё равно, в любом случае, ваш текст никак не будет воспринят им или осознан.

Леночка

1

Я не знаю, что со мной сделалось. Я начала биться под ним и быстро-быстро выкрикивать все запрещённые слова варваров, которые слышала в школе. Но этого мне было почему-то недостаточно, я не знала, что мне делать, и я наконец крикнула ему в ухо слово моей матери — оно тоже варварское, но я не произносила его даже мысленно с семилетнего возраста, когда моя мать умерла…

Но и этого было мало. Ведь для него это были самые обычные слова. Он удивлялся вообще, что я кричу, но не понимал, будучи простым варварским мальчиком, и не мог понять, почему я кричу именно их и что это значит для меня.

И тогда я стала кричать на языке моего рода — те запрещённые слова, которым научил меня прадед Пафнутий Алексеевич.

И я крикнула слово «гмынх» (подушка) — слово его брата Николая, авиатора, погибшего в первую империалистическую войну на австрийском фронте.

И я крикнула слово «да́кань» (плесень) — слово его отца и «ома́вье» (искать) — слово его матери.

И я крикнула слово «ка́дье» (висеть, виснуть) — слово его бабушки, которую задавила лошадь.

И я крикнула слово «лума́жа» (ботинки, обувь) — слово его двоюродного брата Константина, умершего в 1911 году от рака горла.

И я крикнула слово «у́лый» (прозрачный) — слово его двоюродной сестры Лидии, которая в 1918 году вышла замуж за турка и уехала в Турцию, где через год была задушена двумя старшими жёнами.

И я крикнула затем слова трёх его сыновей, двое из которых были репрессированы и умерли неизвестно где, а третий — мой дед — погиб в Великую Отечественную войну под Севастополем.

И я крикнула наконец слово «ста́мка» (секунда) — слово моего великого троюродного деда Емельяна, составителя словаря, который был убит его племянниками, Антоном и Александром, но который жив и ещё вернётся.

И тогда вдруг всё разрешилось благословенными, сладостнейшими слезами, и я была успокоена и счастлива, что мне не пришлось крикнуть последнего из запрещённых слов нашего языка, того слова, которое я сама запретила десять месяцев назад в присутствии всех наших родственников, когда они собрались за столом после похорон моего прадеда Пафнутия Алексеевича.

2

Когда накануне я сказала отцу, что хочу сама запретить слово, я очень волновалась, но он не удивился.

— Да, в конце концов, ты заслужила это право, я думаю, — сказал он грустно. — И я думаю, Антон Григорьевич пойдёт на это. Тебе нужно позвонить ему.

— Позвони ты, — попросила я. — Мне неловко, ты понимаешь.

— Да, конечно… Жаль, что ты не сказала мне раньше, когда все были в церкви. Я бы с ним переговорил. Ну, ладно…

Я волновалась, потому что не хотела признаваться, что прадед открыл мне некоторые из запрещённых слов и что теперь по знанию языка я — старшая. Но отец понял моё желание по-другому: ведь это именно я три последних года была возле прадеда добровольной сиделкой: кормила его, одевала, мыла, выносила горшок. У прадеда не было более близкого человека, чем я, и, если б его спросили, кому бы доверил он выбрать слово смерти, он наверняка (зная его характер) указал бы на меня.

Отец позвонил Антону Григорьевичу. Я не слышала их разговора, но через минуту отец позвал меня к телефону.