Дух Меркурий

Фрейд был «врачом по нервным болезням» (в самом строгом смысле этого слова) и так и оставался им, за что бы ни брался. Он не был ни психиатром, ни психологом и ни философом. Что касается философии, то он не знал даже элементарнейших вещей, необходимых для того, чтобы заниматься ею. Так, меня он уверял как-то, что ему и в голову-то никогда не приходило почитать Ницше. Знать об этом важно, чтобы понимать своеобразие взглядов Фрейда, для которых, как представляется, характерно полное отсутствие каких-либо философских предпосылок. В том, как он строит свои теории, безошибочно угадывается врач, консультирующий в своем кабинете. Он неизменно исходит из предположения, что перед ним находится человек с невротически перерожденной душой, который наполовину неохотно, наполовину с плохо скрываемым удовольствием рассказывает под испытующим взором врача о своих тайнах. Поскольку невротик не только несет в себе свою собственную болезнь, но всегда служит выразителем состояния духа конкретных места и времени, то между индивидуальным заболеванием и некоторыми общезначимыми условиями духовной жизни изначально существует определенная связь. Эта связь и позволила Фрейду вывести свою интуицию из узких пределов врачебного кабинета на просторы общественной жизни, где, собственно, и складываются все эти моральные, философские и религиозные условия. И случилось так, что этот огромный мир оказался восприимчив к проведению Фрейдом заведомо критически ориентированного обследования.

Своими первыми исследовательскими побуждениями Фрейд обязан Шарко, великому мэтру Salpetriere[797]. Там он приобщился к учению о гипнозе и суггестии, использовав это учение в качестве одной из первооснов для формирования своих взглядов (в 1888 г. он перевел, в частности, книгу Бернема о внушении); еще одной первоосновой стали для Фрейда результаты исследований Шарко, согласно которым симптомы истерии появляются под действием определенных представлений, укоренившихся в «головном мозге». Ученик Шарко Пьер Жане углубил эти выводы, снабдив их в своих пространных книгах «Les Obsessions et la psychasthenie» и «Nevroses et idees fixes» необходимыми обоснованиями. Работавший в Вене старший коллега Фрейда Йозеф Брейер присоединил к отмеченной выше констатации, роль которой оказалась чрезвычайно важной (кстати, задолго до этого то же утверждалось многими домашними врачами), полученные им самим сходные результаты, что послужило ему основой для создания собственной теории, по отзыву Фрейда, аналогичной средневековым представлениям, поскольку она ставила на место порожденного фантазиями священнослужителей «демона» соответствующую психологическую формулу. Средневековая теория одержимости (получившая у Жане более мягкое название «obsession»[798]) встретила, следовательно, благоприятный прием у Брейера и Фрейда, хотя в их изображении злой дух — в противоположность тому чуду, что обнаружил Фауст,— превратился в безобидную, как пудель, «психологическую формулу». И большой заслугой обоих исследователей стало, главным образом, не то, что они, идя по пути французского рационализма Жане, походя отметили знаменательную аналогию с теорией одержимости, но то, что, следуя этой средневековой теории, они выделили фактор, который вызывает эту одержимость, чтобы, так сказать, изгнать злого духа. Брейер был первым, кто определил, что вызывающие заболевание «представления» являются воспоминаниями об определенных событиях, обозначенных им как причиняющие травму (или вызывающие повреждение). Этим был сделан первый существенный шаг, который выводил за пределы результатов, полученных в Salpetriere, и тем самым был заложен фундамент всех теоретических конструкций Фрейда. Очень быстро оба исследователя убедились, что обнаруженное ими имеет далеко идущие практические последствия. Они увидели, что вызывающее соответствующие симптомы действие «представлений» основывалось на том или ином аффекте. Эти аффекты отличало то, что они никогда не выступали в своем подлинном виде и тем самым так или иначе всегда ускользали от сознания. Задача терапевта заключалась в этом случае в том, чтобы вызвать реакцию, сводящую на нет действие этих «защемленных» аффектов.