Дубовый листок

— Да. Подробности я не знаю. Он руководит манифестациями, организует патриотические набоженьства. Вот и вчера — был в костеле Святого Креста. Костел тоже оцепили солдаты, и набоженьство продолжалось до позднего вечера, а потом Эдвард с товарищами вздумал одурачить солдат. Они вывели народ через подземный ход. Представьте, солдаты вошли в костел, который только что был полон, а в нем — ни души. Эдвард вернулся такой веселый! И радовался, найдя ваше письмо! Все ждал и беспокоился!

Пани Ева уже была в цитадели. С ней обошлись грубо, узнав, кто она.

— Соскучились? Поменьше бы шили траурных бантов для манифестаций! Свидание? Не раньше чем через десять дней.

— Как вы будете жить? Есть у вас средства?

— На несколько дней есть, а потом… — она пожала плечами.

Я полез за кошельком, но она вспыхнула.

— Я — брат Эдварда, значит и ваш брат… И вообще, пани Ева, мало ли что случится… я оставлю вам адрес, приезжайте. Мы будем рады.

Она покачала головой:

— Если его оставят в живых, я поеду с ним.

— А мальчик?

— Будет с нами. Эдвард без него сойдет с ума.

— А где он?

— Спит. Целую ночь обыскивали, какой же тут сон? Потом уводили отца — наплакался до головной боли.

Рассудив, что все равно в ближайшие дни нам ничего не узнать об Эдварде, я простился с пани Евой и предупредил, что поеду на несколько дней в Варку. До отъезда на Кавказ у меня оставалось менее двух недель.

Через два дня я стучался в небольшой домик на берегу Пилицы. Отперла женщина средних лет благородной наружности, с открытым, приветливым лицом. Выслушав меня, улыбнулась, пригласила войти:

— Проше пана… Наверное, старый друг? Никогда пана не видела. Проходите в ту дверь. Он любит неожиданности.

Высоцкий, совершенно седой, сидел вполоборота к дверям, откинувшись на спинку кресла и закрыв глаза. На коленях у него лежал Плутарх. Я вошел очень тихо, он, должно быть, почувствовал, что на него смотрят, открыл глаза.

— Проше пана! — сказал, привстав, и замер…

Я приблизился.

— Позвольте… кто же? Знаю, что свой, родной… Но где и когда? — забормотал он, напряженно вглядываясь.

— Много где, и много когда, дорогой пан Высоцкий! А в последний раз двадцать девять лет назад во дворе московского тюремного замка…

— Михал! Ты ли?

Мы обнялись. Я слышал биение его сердца и прерывистое дыхание.

— Варя! Варя! Скорее сюда! — закричал он, оторвавшись от меня.

Женщина, впустившая меня в дом, появилась на пороге.

— Смотри! Знакомься! Это же мой ученик, товарищ, соратник!.. Михал, — моя жена… Поздновато, конечно, но что поделать! Чистокровная россиянка, дочь сибирского

ссыльного… Дорогой ты мой! — он снова обнял меня. —

Спасибо, что вспомнил!

— Я не забывал вас. Знаю даже, что вы однажды вздумали убежать с каторги, были пойманы и прикованы к тачке…

— Верно. Эта тачка и с Варей меня познакомила. Каждый раз на работу иду, Варя у дороги стоит… А откуда ты это узнал?

— От декабристов.

— От декабристов?.. Да, оттуда многие уезжали на Кавказ. И ты с ними, конечно, дружил! Но как ты узнал, что я здесь?

— Меня привел к вам… пан Лукасиньский. — И я рассказал ему о встрече с панной Фредерикой.

— До сих пор жив!.. Каменная болезнь! Понятно, когда человек слепнет от напряженной работы, глохнет от слишком громких звуков, но слепнуть от того, что незачем глаза, и глохнуть от того, что не нужен слух — уму непостижимо!.. На такого страдальца молиться нужно… Двадцать пять лет я отсидел. Но каждый день что-то видел и слышал, дышал свежим воздухом… Какой же пустяк моя тачка!

— Сколько раз за двадцать три года императору попадалось имя Лукасиньского! Он каждый месяц просматривал списки заключенных в Шлиссельбурге и Петропавловской крепости. И он мог спокойно есть, пить и спать!

— Да! А что нового в Варшаве?

— Что-то похожее на наши листопадные дни… И даже я около суток просидел в цитадели…

Я рассказал ему все, что знал…

Какой скандал, какой скандал! — приговаривал Высоцкий. — А я над Пилицей тоже кое-что слышал. Вчера был один пан, рассказывал, что из-за ареста четырех тысяч молящихся между губернатором и наместником произошла крупная ссора и закончилась американской дуэлью. Смертный жребий достался губернатору Герштенцвейгу. Семнадцатого утром он пустил себе пулю в лоб, но еще жив. Пуля застряла в затылке. А у Ламберта от волнения хлынула горлом кровь… Вот какие дела!

Беспорядочной толпой ворвались воспоминания в домик над Пилицей и оба мы — и я, и Высоцкий — захлебывались ими. Пани Варвара делала нам замечания — одними воспоминаниями не насытишься, и спать, и обедать, и завтракать нужно. Но это были слова. Сама пани Варвара то и Дело подсаживалась и жадно слушала наши рассказы, забыв о домашних делах, а потому упрекала, что по нашей милости убежало молоко или сгорела целая сковородка пампушек.

— Николай с ними! — отвечал по этому поводу Высоцкий. — Ты скажи лучше, Михал, как ты надумал приехать в Варшаву?

— Да я же сказал вам с самого начала — поехал искать брата и повидать родные места. Как ни люблю я Kaвказ, душа все равно нет-нет да и заноет.

— Брата… Постой, как звать твоего брата?

— Эдвард Наленч.