Дубовый листок

Земля Субаши — первое из владений злейшего из черкесских племен убыхов — была захвачена тоже с моря. Убыхи нас ожидали. Мы прибыли туда, когда смеркалось, и все окрестные горы были усыпаны убыхскими кострами. Когда рассеялась мгла, перед нашей эскадрой открылся берег с коленопреклоненной толпой. В гуще ее стоял мулла в белоснежной одежде. Воздев руки, он творил намаз. Должно быть, и наши командиры были потрясены такой встречей — флагман «Силистрия» задержал начало об-стрела. Только когда мы хлынули к берегу под прикрытием артиллерии, убыхи вскочили, выхватив шашки. Они ударили настолько стремительно, что мы подались назад Но это был только момент. Хотя убыхов было раза в три больше, что они могли сделать против обученных войск и единорогов?!

Аллах в эту страшную минуту не услышал ни их, ни муллу, и берег, где только что били поклоны, покрылся трупами правоверных.

Небо было безоблачным, на рейде спокойно стояли наши могучие корабли, с резкими криками реяли там и тут чайки. Им, как и аллаху и как нашему Саваофу, не было дела до того, что творили люди! И цветам, покрывавшим долину Субаши, тоже не было до этого дела — они благоухали среди потока человеческой крови.

Когда я спустился с гребня, в долине уже был раскинут шатер Раевского. Оттуда доносились веселые голоса, хлопали пробки шампанского.

Я выкупался, присел на камень. В стороне, прикрытые шинелями, лежали убитые. Рядом солдатики копали для них могилу. Неподалеку были сложены раненые, ожидавшие переноса в госпитальную часть. Они громко стонали и просили пить. Какой-то тенгинский унтер ходил среди них, успокаивал и поил из манерки… Ближе к берегу два солдата водили под руки раненого товарища, и он тоже громко стонал. Бедняга, видно, чувствовал, что приходит конец: умолял передать в церковь образок, висевший у него на груди. Верил, что это даст возможность попасть в рай, о котором твердят священники… А я почему-то не верил ни в рай, ни в ад. Сколько моих близких умерло! Разве они не дали бы знать, что есть загробный мир…

Унтер опустошил манерку и подошел ко мне. Я узнал в нем чудака, ходившего в атаки под прикрытием своего слуги, — Лорера. Он указал на солдата, которого водили, сказал:

— Я спрашивал лекаря, этот солдатик умреть, як тылько у него коммансуеться[88] рвота… Для чего воны водять его? Бессер[89] ему не станеть. Пийду до палатки… тяжело бачить!

С сожалением взглянув в пустую манерку, он ушел. Я смотрел вслед и удивлялся, как странно он говорит и какое у него кроткое лицо. Неужели при такой доброй внешности можно обладать железной стойкостью? Воробьев рассказывал, что Лорер упорно молчал на следствии, пока не узнал, что Пестель сам раскрыл свою тайну. А на вопрос, как присягавший на верность императору мог так запираться, Лорер ответил, что честь и присяга не всегда совпадают…

Солдатика действительно начало рвать, и он умер у меня на глазах. Товарищи уложили его рядом с убитыми, сняли с него образок, покрыли шинелью, перекрестились и пошли восвояси…

Что ж, завтра, может быть, наступит их очередь!

В долине разбили уже много палаток. Где-то среди них была и моя. Иван, наверное, поджидает. Я встал и пошел в лагерь. По дороге встретил Нарышкина.

— Давненько вас не видал! А где Воробьев? У нас нынче много сибирских друзей. Приходите… И князь Одоевский здесь. Помнится, вы хотели с ним познакомиться…

— Одоевский!.. — Я встрепенулся.

— Кто говорит об Одоевском? — раздалось в стороне. Из-за кустов вышел высокий блондин с синими, как у Скавроньских, глазами. В руках у него было несколько диких роз.

— Вот и он сам! — обрадовался Нарышкин. — Знакомься, Саша. Это мой тезка с берегов Вислы, которые ты когда-то воспел…

— Очень рад. — Одоевский протянул мне одну из роз. — В залог дружбы. Идемте к нам пить чай.

Он вовсе не был похож на жертву, как я себе представлял под впечатлением переживаний Бестужева. И так удивительно прост, и так по-мальчишески весел!

Недалеко от палатки Одоевского под чинарой кипел самовар. Тут же, на текинских коврах, расположились друзья поэта.

— Господа! — крикнул он подходя. — Поймал двух мишек! Один — серебристый, а другой… — он легонько толкнул меня вперед — смотрите! Совсем еще молодой, диковатый вислянский медвежонок…

— Саша! А ты посмотри на его голову!.. Ведь и он серебристый. — крикнул Лихарев, лежавший на ковре.

— Неужели? — Одоевский приподнял мою фуражку. — И правда! А я знаю еще Мишеля. У него точь-в-точь такая же прядь… Лермонтов. — Обняв меня, он по-