Другая жизнь

Тайком выйдя в Интернет, Шеп отложил чековую книжку и покосился на дверь кабинета. Он чуть повернул монитор и направил курсор на ссылку. На экране возник вид чистейшей прозрачной воды. Яркий песок резал глаз. А он был достаточно искушенным знатоком пляжей. Хотя никогда не преклонялся перед их завораживающей белизной. Он отдавал себе отчет, каким песок бывает горячим, каким однообразным; неприятное ощущение высушенной солнцем соли на теле; песок постоянно забивался в волосы, поскрипывал на страницах книги и даже, казалось, проникал в легкие. Вокруг летали стаи мух, но это совсем не значит, что нужно с утра до вечера сидеть закрывшись москитной сеткой. После заката жара спадала, краски становились более глубокими. Было можно разглядеть живность, появляющуюся на пляже после отлива, разноцветных птиц, кокосовых крабов, подобный пейзаж просто не способен надоесть или вызвать тоску, как, например, вид торгового центра в Элмсфорде, штат Нью-Йорк.

– Шепард?

В дверях появилась Глинис, прижимавшая к лицу носовой платок. По рукам текла кровь. От неожиданности Шеп не сразу смог свернуть файл. Несмотря на то что голова была запрокинута, глаза Глинис все же были открыты. Он бы, наверное, меньше смутился, если бы она была абсолютно голой.

– Опять кровь из носа, – сказал он, стараясь отвлечь ее от того, что она могла увидеть. Взяв под локоть, он повел ее по коридору в ванную. Кровь капала на бежевое напольное покрытие. Он не обратил внимания на пятна,* а ведь именно он сейчас занимался хозяйством и именно ему предстояло отчищать кровь, пока она не засохла.

– Запрокинь голову.

Он намочил салфетку и вытер ей руки. На теле оставались розоватые разводы, похожие на размытые круги на картине в стиле граффити. Словно она загорала на пляже, который он только рассматривал на экране, ее кожа была довольно темной для мая, больше подходящей для конца лета, но все же не такой – немного землистой, желтоватой, довольно тусклой. По цвету похоже на автозагар, который всегда был заметен и никого не мог обмануть. Ему стало грустно от собственных мыслей, несмотря на регулярное использование дексаметазона, красные, воспаленные пятна на теле не исчезали. Как только сыпь становилась бледнее, она опять расчесывала кожу.

– Надо снять свитер.

Он помог ей вылезти из кашемирового кардигана кремового цвета, который Глинис обожала. Дорогой и качественный, он был удобен, как банный халат, и не доставлял сложностей, как то «я-никогда-не-смогу-надеть-его-сама». Сейчас любимая вещь была покрыта спереди кровавыми пятнами. Накинув на нее халат, он обещал лично отстирать кардиган, отчистить каждую капельку. Все, что хоть немного ее радовало, к чему она испытывала привязанность, всякие мелочи, доставляющие удовольствие, были намного важнее испорченного ковра.

Взяв с собой несколько носовых платков, он спустился вниз, где устроил Глинис, обложив подушками, на двухместном диване, который давно перенес из гостиной в кухню, чтобы она не оставалась одна, пока он готовит еду. «Еда», пожалуй, громко сказано. Скорее у него получались легкие закуски, чем полноценная трапеза. У нее никогда не хватало сил усидеть за обеденным столом, поэтому он накрывал маленький столик, который тоже переехал в кухню из гостиной. Шеп накинул на плечи Глинис флисовый плед. Слава богу, кажется, кровотечение остановилось.

– Прости меня за это, – сказала она, когда он взял кардиган и повернулся к раковине. – Надо было вовремя приложить платок, но из-за этих невропатических антипатий, – она, конечно, имела в виду периферийную невропатию, – я стала такой неловкой. Не чувствовала, держу я в руках платок или нет, оказалось, что нет, поэтому закапала кардиган. Это так ужасно, словно у меня нет рук. Будто их ампутировали.

Шеп тер, смывал, ополаскивал, стараясь удалить пятна крови, и делал это так, словно не испытывает никакого раздражения. Конечно, никаких проблем, просто еще один момент, когда приходится притворяться.

– Очень надеюсь, что все это пройдет, когда закончится курс лечения, – добавила она. – Я же не смогу держать ювелирную пилу, если не буду чувствовать рук.

– Насколько я понял, единственный специальный эффект, который может остаться, – это озноб.

– Извини, что ты сказал? Он стал говорить громче.

– Я сказал, что насколько я по…

– Шепард, я пошутила.

Разумеется, она пошутила. Он все время забывал, что Глинис – все еще Глинис – так любимая Погачником тавтология – и он не должен обращаться с ней как с ребенком. Однако следующая его фраза была очень в духе заботливых родителей и внушала неловкость, пробуждала пугающее чувство соучастия, которое возникло у него при первом посещении доктора Нокса.

– Тебе лучше относиться ко всему как к временным неудобствам, – сказал он. – Я понимаю, тебе кажется, что это самые сложные девять месяцев твоей жизни, но надо помнить, что и невропатия, и боли, и сыпь – все это закончится после курса лекарств. Старайся думать о счастливом конце.

– Все, что я могу сказать, – если это значит, что я нетерпима к этому «Лифту в Манхэттен», то уж и не знаю, что значит быть терпимой.