Другая жизнь

Давным-давно, еще до того как родители продали дом в Ньюарке и переехали во Флориду, задолго до появления «Карновски», когда для всех членов их семьи все было совсем иным, Генри, взяв с собой Кэрол, а также мать и отца, поехал в Принстон, чтобы послушать Натана, собиравшегося прочесть публичную лекцию. Набирая номер своего домашнего телефона из ресторана, Генри вспомнил, что после лекции, когда наступило время задавать вопросы, какой-то студент спросил Натана, пишет ли он свои произведения с целью обрести бессмертие. У Генри до сих пор в ушах звенел смех Натана, когда тот давал ответ этому бедняге; он явственно слышал звук его голоса — голоса, который звучал рядом с ним весь день. «Если вы родом из Нью-Джерси, — сказал Натан, — и написали более тридцати книг, и получили Нобелевскую премию, дожив до седин, если вам исполнилось девяносто пять, тогда вполне вероятно (ведь ничего невозможного нет), что после вашей смерти зону отдыха с ресторанчиком на джерсийском шоссе назовут в вашу честь. Итак, после того как вас не станет, ваше имя будут вспоминать — в основном, конечно, это будут дети, сидящие на задних сиденьях автомобиля; они будут перегибаться через спинки кресел и настойчиво требовать у своих родителей: „Сделайте, пожалуйста, остановку у Цукермана — я писать хочу“. Для романиста из Нью-Джерси в этом-то и заключается бессмертие, и надежда на такой поворот событий весьма реалистична».

К телефону подошла Рути, тот самый ребенок, которому Натан вложил в руки скрипку и заставил играть над гробом; именно ее, заливающуюся слезами, Натан изобразил у могилы отца, твердящую одну фразу: «Он был самым лучшим из всех отцов на свете!»

Казалось, он никогда не любил своего второго ребенка больше, чем в ту минуту, когда Рути спросила его:

— Ну, как у тебя дела? Мама очень беспокоится. Она считает, что кто-то из нас должен был поехать вместе с тобой. И я с ней согласна. А где ты сейчас?

Она и в самом деле была лучшей дочерью на свете. Как только Генри услышал добрый, задумчивый голосок девочки-подростка, он сразу понял, что поступил правильно, что это был единственный выход из положения. Мой брат был зулусом — ведь так называются люди, что носят кости в носу; он был нашим зулусом, и он сушил наши черепа, чтобы потом водрузить их на шест и выставить на всеобщее обозрение. Этот человек был каннибалом.

— Жаль, что ты не позвонил мне, — начала Кэрол, и он почувствовал себя человеком, совершившим геройский поступок и лишившимся сил после того, как понял, насколько опасным было его предприятие. Он чувствовал себя жертвой, выжившей после покушения на убийство, человеком, который сам разоружил преступника. Затем, несмотря на то что был измотан до предела, он отчетливо и ясно увидел уродливую сущность того, что написал его брат: Он вышел на охоту, собираясь прикончить всю свою семью точно так же, как расправился со своими родителями: он убил нас своим презрением, ненавидя нас за то, какие мы есть. Как он ненавидел мои успехи, ненавидел наше счастье и то, как мы жили. Как должен был он ненавидеть свой образ жизни, чтобы посмотреть, как мы будем извиваться от боли!