Дрожь в основании ада

— Во многих отношениях в Писании есть то, что бедарист назвал бы раздвоением личности. У меня есть его копия, сделанная до того, как Ракураи нанес удар по рифу Армагеддон, и вы можете изучить ее, если хотите. Но одна вещь, которую вы обнаружите, — это то, что в ней вообще нет Книги Шулера. На самом деле, как бы мне ни было неприятно это признавать, когда Мейкел указал мне на это некоторое время назад, если вы читаете Писание без Книги Шулера и Книги Чихиро, Бог, о котором там говорится, действительно бог любви и сострадания. Бог, Чей план для жителей Сейфхолда призывает их любить друг друга, жить в мире, расти в опыте и духовности, чтобы в момент своей смертной смерти они были готовы встретиться с Ним лицом к лицу и сами занять свои места ангелов и архангелов. Предполагается, что они должны следовать правилам, изложенным в Книге Лэнгхорна и Книге Джво-дженг, потому что эти правила существуют для их же блага и потому, что они хотят делать то, что Бог желает, чтобы они делали, хотят жить той жизнью, которую Он предназначил для них.

— Есть ли в этом массовый обман? Да, конечно, есть. И есть ли принуждение, встроенное даже в первоначальное Писание? Да, есть, и оно явно устанавливает авторитарную церковь, чтобы сохранить и навязать свое учение на все времена. Но жестокость, железный ужас Книги Шулера входят в церковный канон только после рифа Армагеддон. Это было написано не Лэнгхорном, и поэтому, как бы сильно я ни ненавидел его за моих друзей, которых он убил, за то, что он взял на себя ответственность и создал ситуацию, породившую это чудовище, я был вынужден признать, что то, с чем мы сталкиваемся сегодня, — это не то, с чем он когда-либо сталкивался или предназначал для воплощения в жизнь.

— Поверьте мне, я очень далек от того, чтобы быть апологетом Эрика Лэнгхорна. Закон непреднамеренных последствий не освобождает кого-либо от ответственности за результаты, которые он приносит, независимо от его намерений, и у меня есть свои собственные подозрения относительно того, где оказался Лэнгхорн. Но Церковь, убеждения, которым вы с Эйвой — вы и Ниниан — отдали свои жизни? Это хорошие вещи, Сандария. Никто не просит вас поворачиваться к ним спиной. Никто не хочет становиться между вами и Богом. Мы хотим — нам нужна — ваша помощь в уничтожении извращения, которое Жаспар Клинтан сотворил не просто из учения Бога, с верой в которого выросли мы с Нимуэ, но и из того, во что должны были верить все на Сейфхолде по мысли Лэнгхорна.

— Я ни на секунду не сомневаюсь, что Лэнгхорн одобрил бы усилия инквизиции по искоренению «еретических» знаний и технологий, растущих в Чарисе. Но делать это таким образом? Пытать и убивать во имя Бога? Чтобы заморить голодом миллионы ни в чем не повинных сиддармаркцев? Может быть, человек, который был готов украсть жизни восьми миллионов людей, перепрограммировать не просто их воспоминания, но и всю их структуру убеждений без их ведома или согласия, нанести кинетический удар по анклаву Александрии за то, что они посмели не согласиться с тем, что, по его мнению, необходимо было сделать, — может быть, он согласился бы, что никакие действия не были бы слишком экстремальными если это был единственный способ предотвратить появление технологии, которой он так боялся. Но человек, который мог бы одобрить Священное Писание до рифа Армагеддон, рассматривал бы это как последнее, а не как первое средство. Сделал бы он это в любом случае, в конце концов? Честно говоря, я не могу сказать вам, что он мог бы сделать сегодня, через тысячу лет после уничтожения Федерации. Но как бы мне ни было неприятно это признавать, я должен верить, что он перепробовал бы все остальное, что мог придумать, прежде чем прибегнуть к тактике, которую Клинтан выбрал в качестве своего самого первого варианта.

Он замолчал, и в резных каменных залах пещеры Нимуэ воцарилась тишина. Сандария Гэтфрид переводила взгляд с Нимуэ на Мерлина и обратно, словно изучая сходство между этими двумя очень разными лицами, заглядывала глубоко в эти одинаковые сапфировые глаза, как будто искала душу — или, возможно, просто душу — женщины, которая умерла за тысячу лет до ее рождения. Было очень тихо, и затем, наконец, она сделала глубокий, прерывистый вдох.

— Не знаю, смогу ли я жить с этим, — сказала она очень, очень тихо. — Просто не знаю. Всю свою жизнь, начиная с монастыря, я посвятила себя сохранению правды, а теперь вы хотите, чтобы я поверила, что все, что считала правдой, на самом деле всего лишь еще один слой обмана. О, — она махнула отстраняющим жестом руки, — я понимаю, что вы говорите о доброте, скрытой в Писании. Но правда остается правдой: вы просите меня поверить, что все это, каждое слово — хорошее или плохое — основано на лжи. Не знаю, смогу ли я это сделать. Даже не знаю, хочу ли я это делать.