Дрожь

Приходил в себя несколько часов. Брал книгу и тут же откладывал. Пил воду стакан за стаканом, но ему по-прежнему хотелось пить. Кусок в горло не лез. К вечеру решился выйти на улицу. В ресторане «Апис» уже ждали друзья. Когда он подсел к ним с пивом, Жираф спросил:

– Слышал уже? Гренка умер.

Коло буквально гудело от сплетен. Рассказывали, что Дариуш «Гренка» Витковский был обнаружен мертвым в своей квартире в Конине. И что он катился по наклонной уже давно. Потерял работу в кинотеатре. Пил по-черному. Накануне вечером, по слухам, принял больше двадцати таблеток экстази, и у него остановилось сердце. Наутро какая-то девушка нашла его в туалете.

Себастьяну казалось, что с минуты на минуту все рухнет. Он то и дело открывал фотографию в телефоне и с недоверием ее рассматривал. Парни говорили о Гренке и о том, что такова жизнь. Он не мог слушать. Мысли разрывали голову.

В итоге вернулся домой и зарылся в комнате. Пытался уснуть – не получалось. Пытался не думать о Гренке – тоже не выходило. Был уверен: если прямо сейчас что-нибудь не предпримет, мир его раздавит. У него сложилось впечатление, что в последние годы его вообще не существовало.

За это время клонировали животное, Польша вошла в НАТО, рухнули башни Всемирного торгового центра, и началась война в Афганистане, а его просто не было. Выбыл из жизни по собственному же- ланию.

Теперь он лежал под одеялом и весь дрожал. Хотелось плакать, чего давно не случалось. Он боялся будущего. Боялся, потому что понимал: рано или поздно закончит, как Гренка.

В тот же вечер он подошел к матери под мелодию из телевикторины «Большая игра» и сообщил, что поступает в институт.

Часть IV 2003–2004

Глава восемнадцатая

Глядя ей в глаза, он все сильнее убеждался, что это самые умные глаза на свете и что где-то там, за ними, под изгибом головы, таятся мысли, которых он не хотел бы знать.

Сидел и смотрел. Это могло длиться долго. Ставил стул напротив часов и вытягивал руку перед собой.

Она усаживалась на предплечье, царапая кожу острыми когтями, и мерила его своим пугающим пронизывающим взглядом. Как сейчас.

– Знаешь, я прихожу к выводу, что ты – это все же не ты. Недавно один мужик в автобусе сказал мне, что ушастые совы живут лет двадцать пять, не больше. Если это правда, ты не наша Глупышка.

Казик закашлял. Сова вздрогнула.

– Но, может, это и хорошо, ведь я тоже уже не я. Да, по-прежнему живу, но это уже не я. Некий некто. Не знаю кто. Меня, в общем-то, больше нет.

Глупышка-не-Глупышка молча его изучала.

– Только сны все те же. Руку бы дал на отсечение, чтоб никогда больше не снилось это дерьмо, постоянно одно и то же, хотя и так понятно: с этим уже ничего не сделать, все давно потеряно.

Прошлой ночью, впервые за несколько недель, ему вновь снился черный человек. Он бежал по полям с опущенной головой. Делал широкие шаги и не смотрел на дорогу. Комки земли вылетали из-под ботинок.

Казик мчался за ним. Горло и легкие разрывал горячий воздух. Он кричал вслед черному человеку.

Когда наконец его догнал, они вместе упали на стерню. Он сел ему на спину, переводя дыхание. Черный человек лежал неподвижно, лицом к земле. Мужчина. Все-таки мужчина.

Казик схватил его за волосы и потащил.

– Покажи свою морду.

Черный человек стал медленно оборачиваться, а Казик, как обычно, как уже много раз прежде, пожалел, что все же его поймал.

«Увидишь – и это останется с тобой навсегда», – шумело в голове. Он видел ухо, прядь волос и, кажется, тусклый блеск глаза. Пот стекал по шее. Он знал, что мужчина улыбается. Что он смеется.

– Ты ведь не хочешь меня поймать, – черный человек обращался к нему зычным, гремящим голосом, от которого дрожала земля и то нечто, огромное длинное нечто, текущее совсем рядом. Это нечто пробуждалось только в его снах, только на звук голоса черного человека, нечто с бессчетным количеством лиц, то же, что сверкало где-то глубоко в темных глазах его совы.

Тогда Казимеж просыпался. Садился на кровати и знал, что больше не уснет. Одевался, выходил на улицу. Сигарета, вспышка на кончике спички. Запах дыма.

Черный человек, убивший его брата, посещал его во снах с той ночи, когда все началось, с пьяной ночи и тела Виктора в поле. Он приходил к нему и заставлял гнаться за собой, потом падал вместе с ним на землю и начинал медленно поворачивать голову. Как в фильме ужасов, только перед телевизором Казику никогда не казалось, что он сейчас описается от страха.

Он выкуривал сигарету, не зная, понедельник завтра, среда или, может, воскресенье, ибо все превратилось в один большой день, перемежаемый ночами и снами о черном человеке.

Глава девятнадцатая

Познань была огромная. Машины стояли в пробках, толпы людей куда-то спешили. Каждый день они наводняли город, выползая из невидимых закоулков и щелей в бетоне. Облепляли остановки и просачивались в офисные здания. Под вечер над городом неслась боевая песнь автомобильных гудков. Лица на рекламных щитах уверяли, что жизнь прекрасна. Теснились в трамваях.