Дровосек

– Ну, боится, что на месте советской власти для нас всех обезьянник построят.

– Ишь ты, боязливый какой. А ты, Аристарх, сейчас где сидишь, не в обезьяннике что ли?

– Слышишь, Микула Селянинович, ты не хитри. Все же с доцентом дело имеешь. Тебя эта клетка очень даже устраивает. Лежишь здесь целыми днями, только угольку подкинешь и снова валяешься. Девушек сюда водишь непотребных в мое отсутствие, я точно знаю. На еду тебе хватает, а больше и не надо. Что, не так?

– Так-то так, только не знаешь ты про меня ничего, гражданин политический. Может, было время, когда я тоже ввысь стремился, да потом в эту клетку обрушился.

– Рассказал бы, коль не шутишь.

– Рассказ долгий будет, чай я на свете давно ногами хожу. Может, когда и разохочусь тебе про свою судьбу – биографию поведать. Только ты для этого два литра горькой купи, хлебу серого четыре буханки и кошелку луку репчатого. Соль у меня своя есть. Тогда и поговорим. Аристарх с первых разговоров заметил, что Микула не так прост, как кажется, и видно, за спиной его много разного, хотя любит прикинуться простачком. Да и силы у него были недюжинные. Такая человеческая порода редко скромную жизнь проживает. Наверняка были у него и взлеты и падения.

Поэтому, купив с очередной получки требуемый «бутыльсброд», сел Комлев со своим товарищем разговаривать.

Микула Селянинович никаких других мер, кроме граненого стакана не знал. Он налил Аристарху и себе под кантик, рыкнул: «Побудем», – и двумя глотками выплеснул водку в горло. Потом скромно отщипнул от буханки кусочек и зажевал.

– Я закусывать только после первой бутылки начинаю. Инак ничего не чую: ни веселья, ни тоски.

– А что, с водки и тоска порой забирает?

– Чаще тоска. Давай еще по стакашку, уж коли начали.

Они снова выпили, но слабый до спиртного Аристарх своему собеседнику не следовал, только пригубил. За таким не угнаться. Микула это понимал и не принуждал.

– Я что сюда девок вожу, думаешь, их на свой вертолет охота сажать? Они, конечно, рады, где в Темникове такой найдешь, а меня тоска гонит. Жену я уж пять лет, как схоронил, и такая сухота меня взяла, что нет слов. Сначала я о девках и думать не думал, по жене тосковал. Но бессонница замучила. Спать совсем бросил, покойница каждую ночь являться стала. Мучался я мучался, а потом перед ее фотографией на колени встал. Говорю, прости меня, Тосечка, совсем загибаюсь. Позволь на волю вырваться. И улыбнулась мне фотография будто, мол, иди, Коленька, не мучайся. Пошел я на волю. Стал здесь работать и девушек приглашать, а они, конечно, рады.

– Помогает?

– Нет. Без любви это дело совсем пресное. Брошу его, когда совсем в себя приду. Пойду в храм алтарником служить. Храм-то теперь открыли. Может, легче станет.

– Так крепко супругу любил?

– Эх, детинушка, знал бы ты мою Тосечку, Царство ей Небесное! Ангельская была девочка. Ангельская душа. На тридцать лет меня моложе, а любила так, что счастье небесное мне в душу поселилось.

Я ведь первым браком-то еще до войны был женат, сын у меня, взрослый мужик, на Тихоокеанском флоте мичманом ходит. И первая жена хорошая была баба, в пятьдесят лет померла от воспаления легких. Не везет мне с женами, ей Богу.

А Тосечку я всего десять лет назад встретил, в Шахунье. Поехал туда от скуки на лесоповал, да и деньжонок малость подзаработать. Бензопилой сосны валил. Сам-то в лагерях не занимался таким промыслом?

– Нет, у нас деревья уголовные валили.

– Во-во. И я, как уголовный, валил. Зимой, знаешь, как сладко? Спим в бараке вповалку, штаны в валенки, рукава в варежки заправлены, все пуговицы наглухо, а они прямо пеной ползут и щели ищут, где пролезть.

– Клопы?

– Они самые. Утром встанешь – вся личность как крапивой ошпарена. А Тусечка там в столовой работала на раздаче. В общем, получилось так. Два бывших заключенных не то на спор, не то еще как, хотели ее поиметь. Женщин там мало было, всего трое, а лесорубов пятьдесят человек. Но тут я ненароком подвернулся, и произошла неприятность. Они ее прямо на снегу там, за бараками, развернули. Народ-то весь на делянках был, а они отлучились, мол, бензопила барахлит. На сани – и к баракам. А я как раз болел – бензопилой меня секануло, я в бараке лежал.

– Как секануло?

– Просто. Если нож в бревне застрял, то надо его осторожно вынимать. А я на свою силу понадеялся. Дал газу и дернул на себя. Нож из дерева выскочил и меня по лбу цепью секанул. Не удержал, значит.

Микула приподнял свои сивые космы со лба и показал глубокий шрам, уходящий на линию волос.