Дровосек

Данила находился на побывке у себя на родине. Он ни одного отпуска не пропускал, чтобы не приехать к своим старикам хотя бы на недельку. Здесь Булай погружался в забытую атмосферу детства. Все вокруг напоминало те блаженные годы, когда на душе жила только радость познания мира и существования в любящем окружении близких людей. Данила вынес из детских лет нежную любовь к родителям, которые отдавали все силы, чтобы вырастить своих детей достойными людьми. Он запомнил ту атмосферу широкого родства, которая сейчас уже стала забываться в России. Дяди и тети, двоюродные и троюродные родственники воспринимались как близкая родня. Он помнил, как на день рождения отца, в марте, смотрел в окно на приближавшуюся толпу гостей. Они шли, аккуратно ступая по грязному деревянному тротуару, держа в руках сумки с угощениями и патефон. Родные и близкие лица. Застолье всегда сопровождалось песнями, неведомыми ему, советскому мальчику. Песни, которые сохранились в памяти прежнего поколения.

Потом у Данилы стали зарождаться вопросы, которые до поры до времени просто жили в его душе, не требуя ответа. Он не понимал, почему на Пасху вся родня начинала мыть окна, убираться в домах, печь куличи и поздравлять друг друга возгласом «Христос воскрес». Больше того, он узнал от бабушки, что в детстве крещен, а крестной является его двоюродная сестра Галя, на пятнадцать лет старше его, активная комсомолка.

Молодому разуму Данилы были непонятны такие хитросплетения русской жизни. Из всего этого он выносил лишь одно заключение – не так все просто, как подается в учебниках обществоведения.

Чем больше он взрослел, тем больше трудностей у него появлялось в общении с отцом. Они нарастали постепенно и по-настоящему проявились только тогда, когда младший Булай стал разведчиком и приезжал домой уже человеком с оформившимся взглядом на мир. Может быть, трудности появились бы и раньше, но отец, проживший сложную жизнь, до поры до времени помалкивал и не заводил с сыном разговоров на политические темы. Он понимал, что может внести в голову Данилы ненужную смуту. Но настало время откровенных разговоров. Ему надо было высказать то, что наболело на душе, а кому еще он мог выложить все это, кроме сына?

Когда-то пятнадцатилетний Всеволод Булай уходил из дома в большую жизнь, и отец его, бывший правый эсер, напутствовал парнишку такими словами:

– Иди, Севушка, своей дорогой. Ни с кого пример не бери. И упаси тебя Бог в нашей стране в политику влезать. Берегись всяких партий. Поверь, не в постах счастье или должностях каких-нибудь. Лучше скромно свою жизнь проживи, но с миром в душе.

Всеволод любил и почитал отца, его науку помнил крепко, и ей всю жизнь следовал. Правда, в Бога он, как его отец, не поверил. Время было такое. Все поколение советских школьников тридцатых годов было безбожным.

Всеволод поступил в агрономический техникум и закончил его, так и не став комсомольцем. Как это могло повлиять на его карьеру, неизвестно, потому что началась война, и его направили в артиллерийское училище. Потом, на фронте, его много раз агитировали вступить в партию, но Булай всякий раз отказывался, ссылаясь на свою неподготовленность.

«Русские врага и без всяких партий колотили», – думал этот своенравный выходец из нижегородской глубинки. В результате он закончил войну в том же звании, что и начал, – лейтенантом, хотя грудь его украшал полный иконостас боевых орденов. То, что три с половиной фронтовых года он прошел лишь с легкими царапинами, ему было неудивительно. Ощущение невидимой защищенности его никогда не покидало. Было ли оно связано с тем, что за него и за его брата Анатолия денно и нощно молилась их матушка, он не знал. Но, так же как и Всеволод, Анатолий пришел с войны невредимым, имея за спиной службу во фронтовой разведке и побег из плена.

Как-то, будучи студентом, Данила спросил отца, не обидно ли ему, что за всю войну он не получил ни одного повышения. Всеволод рассмеялся и ответил сыну:

– Я тебе одну историю расскажу, и ты все поймешь. Конечно, дедушка твой на меня сильно повлиял. Я от него головой усвоил, что не в должностях счастье. Но, по молодому делу, все равно славы хотелось. Только однажды случай произошел, который из меня всю эту блажь до конца дней вытравил.

В сорок втором году нашу часть переводили из Монголии на западный фронт. Эшелон шел по степи, дело было в сентябре. Артиллерийский полк наш тогда был еще на конной тяге. Значит, в эшелоне платформы с пушками, люди в теплушках, и кони в товарных пульманах. Вдруг рано утром поезд встал, как вкопанный, и мы спросонья услышали странный шум. Выглянули из вагонов – и волосы на голове зашевелились. Вся степь покрыта движущейся массой крыс. Не мелких грызунов, а больших крыс или каких-то их монгольских родственников. Почему встал поезд, я не знаю. Думаю, он по этой массе не мог ехать. А крысы стали взбираться в вагоны. Лезут друг на друга, образуют вал, достигают деревянных досок и начинают их быстро подгрызать.