Дряньё

— Не смей, корова, мне мычать в коридоре, на пастбище убирайся! Соседям не обязательно знать, что у меня в доме корова!!

Но в конце концов они постарались, каждый в отдельности, отец на ночь глядя принялся клеить шляпу и уже сам себе должен был доказать, что слов на ветер не бросает; если уж раз обещанное наказание не теряло силы, не имело срока давности, то и обещаниями нельзя было пренебрегать, и на этом он стоял; в конце концов они постарались.

Королем бала я не стал, несмотря на то что я единственный не был ни ковбоем, ни шахтером, а может, именно поэтому; я не стал королем бала, потому что я был Курро Хименесом, а никто не знал, кто это такой; ибо то, что мне представлялось сериалом, на самом деле было фильмом, который никто не видел, зато каждый видел вестерны. Впрочем, возможно, я не стал королем бала потому, что, стоя посередине зала, когда каждый представлялся, я сказал:

— Я — ковбой.

И было молчание, и был ропот, но не было вопроса, а потому я смог стать в общий ряд и уступить место следующему, но я не был ковбоем, и они знали об этом не хуже меня, и нашли повод. Ибо на мне была шляпа из картона. И когда подошел первый и сказал:

— Ну тэ, ковбой, чувацкая на те шляпа -

и дернул за поле, и оторвал кусок, потом каждый из них, из тех, что были в настоящих, в кожаных шляпах, подбегал и исподтишка отрывал кусок от моей, так что к концу праздника у меня вместо шляпы на голове осталось что-то вроде черного кивера, в котором я в общем мог еще изображать шахтера. Они порвали мою картонную шляпу и поняли, как надо поступать с теми чужими, которые прикидываются своими.

Слюна. Плевки, харкотина, сопли, слизь. Школа была их обителью. Слюной в ней метили территорию, слюной общались, слюной выражали свою любовь и презрение.

Плевали все, плевали мы. Меня научили плеваться. Прежде чем на меня плюнули в первый раз, я в один из самых первых моих дней в школе увидел, как, плюясь, разговаривают два семи- или восьмиклассника, во всяком случае — те великаны, гиганты, взрослые, у которых мы путались под ногами в первые годы, которые обращали на нас внимание не больше, чем на голубей, двое из них вели разговор плевками, с помощью плевков, быть может, это была заключительная фаза разговора, которому не удалось закончиться компромиссом, быть может, это была его единственно возможная фаза, быть может, эти двое уже давно разговаривают друг с другом исключительно с помощью плевков; так или иначе, одной из первых виденных мною картин, одной из первых сцен, которыми меня встретила школа, старая, довоенная, престижная (как говаривал старый К., который также в нее ходил много лет назад), а может даже и первой из картин, которые я запомнил навсегда и из которых мне пришлось делать выводы, стал тот бессловесный разговор. Один плевал во второго, тот второй в первого, сначала попеременно, будто они обменивались мнениями, потом остервенело, одновременно, очередями, уже не ожидая, пока нужное количество слюны стечет из слюнных желез на язык, делая холостые плевки, лишь бы плюнуть любой ценой, все более чахлыми брызгами орошая лица; вели разговор друг с другом, плюя друг другу в лицо, на что устало взирала группка других подростков, а когда у них окончательно пересохло во рту, они утерлись рукавами формы и разошлись, каждый в свою сторону.

Это была очень старая школа, самая лучшая, по мнению старого К., кое-кто из учителей еще помнил его. Он говорил:

— В эту школу ходили я, твой дядя, твоя тетя, и никто никогда не осрамил нашу семью, ты тоже не имеешь права осрамить ее.