Дряньё

Семейство Сподняков не смогло долго выдержать в среде могильщиков. Пан Сподняк, как элемент пришлый, не мог перенести все те неприятности, что сулило общение с коренным населением прежней Штайнштрассе: горец с перспективами, он был яростно ненавидим всеми соседями, перспективы же его рисовались вследствие его работы на шахте, которую он благословлял и которой он оставался верным из ночи в ночь, ибо дневных смен ему не предлагали. Вот и горец был вынужден довольствоваться хорошо оплачиваемыми ночными сменами, вследствие чего жителям Кладбищенской было трудно активно поддерживать ненависть к пану Сподняку, потому что днем он отсыпался за ночные смены, потому что он не появлялся в нормальное время на улице, потому что не заходил в кабак после работы. Зато пани Споднякова заслуживала двойного осуждения: во-первых, за то, что в былые времена берегла добродетель для горца хоть могильщицкое очарование постоянно на эту добродетель покушалось, хоть и возвращалась она домой побитая, в помятом платье. Выцарапала ногтями, выдрала за волосы, выплевала им в глаза эту свою добродетель: платье мать зашивала, а синяки по крайней мере на несколько дней становились защитным барьером, ибо даже старейшинам могильщицких родов сердца бередили. Но главное шпана со Штайнки возненавидела Споднякову жену за то, что та осмелилась выйти за горца, и что хуже — за горца-гоняка, которого она теперь укрывала, как невинность в девичестве, которого в божий день не было видно, на которого нельзя было напасть, когда он усталый шел после смены, которому даже нельзя было зубы пересчитать, ибо кому захочется вставать ради такого дела на заре. Даже когда пан Сподняк чуток к шахте попривык, а от гордости горца поотвык, ибо в душе его не было злобы, и ему предложили дневную смену на полмесяца, он по собственной воле выбирал ноченьки, ради того, чтобы побыстрее заработать, побыстрее отложить, побыстрее съехать с улицы Кладбищенской. А пока что пан Сподняк возвращался на заре домой, не нарушая покоя жены, входил в ванную, раздевался, пускал горячую воду и, ожидая, пока она натечет, заглядывал на кухню, где на столе лежал листок с выписанным пани Сподняковой перечнем дневных потерь, что, например, «камнем засадили ажно цветки упали, окно и цветочные горшки заново отсчитай» или что двери надо покрасить, потому что «подрали дьяволы ножами аль ишо чем», но неизменно в конце перечня пани Споднякова вопрошала: «Ну ты там возьми и добре сочти, многа нам ни хватаить до выязду, ато я этого долго не снису», он брал этот листок с собой в ванну и уже лежа в ней читал, считал, вычислял, засыпал. А пани Споднякова каждодневно будила мужа, спуская воду из ванны, помогала ему перебраться в постель, еще теплую после нее, задергивала шторы и выходила из комнаты.

Наконец пан Сподняк накопил столько, что они смогли продать квартиру на Кладбищенской и по случаю купить новую, на первом этаже этого дома, вот повезло… А уж когда это произошло, когда пан Сподняк достиг своей цели в жизни, обеспечив себе и супруге быт, свободный от кошмара туземцев со Штайнки, он на радостях обрюхатил пани Споднякову, после чего со спокойной душой предался пороку алкоголизма.

О живущих на первом этаже в этом доме говорить было не принято, все К. жили в неизменном убеждении, что в их владении находится весь дом, квартиру внизу они рассматривали как незаселенную, соседей избегали, не задерживая на них взгляда, даже на мгновение. Мать старого К. вдалбливала своим детям, что:

— Такое сейчас время, что аристократии приходится толкаться в одни и те же двери со сбродом, но что все это изменится.

— Бог знает когда — озлобленно добавлял отец старого К.

— О да, Бог знает, кто мы такие, Он нам за все воздаст, — заключала мать старого К.

Они относились к семейству Сподняков как к пустому месту, считая свое расположение на этажах зримой метафорой социальной иерархии.

— С низами якшаться не станете, разве что через мой труп, — повторяла мать старого К.