Дрянь

И так далее, и тому подобное. Я хожу из квартиры в квартиру, задаю вопросы. «Вы что-нибудь видели? Вы что-нибудь слышали? В котором часу вы гуляете с собакой? Когда ваш сын приходит с работы?» И не удивляюсь тому, что никто ничего не слышал, никто ничего не видел. Только количество вопросов может перейти в качество. Впрочем, может и не перейти. Я знаю, что в соседнем подъезде вот так же ходит с этажа на этаж Дыскин. А в следующем еще кто-то из участковых или сыщиков. И что, обойдя этот дом, мы начнем обходить соседние. Мы будем расспрашивать пенсионеров, играющих в шахматы во дворе, молодых мамаш с колясками, старушек на лавочках, мальчишек-сборщиков макулатуры, лифтеров, дворников, почтальонов, автомобилистов и владельцев собак. О посторонних людях, о странном, о необычном, о подозрительном… Но в городе, где не все знают в лицо соседей по лестничной площадке, взгляд давно перестал делить встречных на «своих» и «посторонних». И если некто спокойно зашел в подъезд, а потом так же спокойно из него вышел, на это, скорее всего, никто не обратил внимания.

Иное дело валиулинские сыщики. Они сейчас устанавливают родственников убитого, друзей, знакомых — все то, что называется связи, выдвигают версии, рисуют схемы. А ты тут бродишь от двери к двери в поисках неизвестно чего…

Когда я вернулся в отделение, ноги у меня гудели, голова от непрерывных разговоров казалась надутой воздухом. В предбаннике дежурной части никого не было. Один Калистратов сидел за своим пультом со скучным видом, подперев щеку кулаком.

— А, Северин, — обрадовался он, увидев меня. — Счастлив твой Бог! Спи спокойно, поймали убивца.

— Уже? — поразился я, с наслаждением опускаясь на отполированную задами многих задержанных деревянную скамью и вытягивая усталые ноги. — А кто расстарался?

— Мнишин. С поличным взял супостата. — Калистратов почему-то засмеялся.

— Где взял-то?

— А тут прямо, — Калистратов ткнул пальцем в мою сторону. — Вот где ты сидишь, там и взял. Он наш, местный, алкашок. Лечили мы его, лечили, теперь, видно, другие лечить будут. Гулял с утра в «Пяти колечках», оттуда и забрали прямиком в вытрезвитель. А к вечеру прочухался — доставили сюда протоколы оформлять, тут его Мнишин и обратал.

— Давно?

— Да с полчаса всего. Иди глянь, они с ним в десятой работают.

В комнате № 10 дым стоял столбом. Когда я вошел, Валиулин зыркнул в мою сторону, но ничего не сказал, из чего я сделал вывод, что мне можно остаться, и пристроился в уголке.

«Супостат» сидел на стуле посреди кабинета спиной ко мне.

Я слегка удивился, увидев, что на нем дорогая черная кожаная куртка, добротные твидовые брюки и хорошие ботинки: со слов дежурного местный алкашок представлялся мне чем-то вроде утреннего Парапетова.

— Поехали по второму кругу, — голосом, не предвещающим ничего хорошего, сказал Мнишин и вытянул руку по направлению к столу, на котором лежала довольно большая куча смятых купюр, а также всякие мелочи: платок, зажигалка, связка ключей. — Это твое?

Задержанный дернул плечами.

— Смотря что… — голос у него был какой-то пересохший.

— Платок твой? — добродушно спросил Валиулин.

— Мой…

— Ключи? Зажигалка?

— Мое…

— Деньги? — все так же добродушно расспрашивал Валиулин.

Супостат снова как-то дернулся и уныло произнес:

— Черт их знает.

— Вот те на! — бухнул из угла майор Голубко. — Это как понять: ветром их тебе, что ли, в карман надуло? Вот акт, — он потряс в воздухе бумажкой, восемьсот сорок три рубля двадцать две копейки! Изъято у тебя при оформлении в медвытрезвитель.

— Так твои или нет? — коршуном наклонился вперед Мнишин.

— Раз в кармане, наверное, мои, — поник задержанный. — Дайте попить Христа ради, не могу больше!

— Попить? — прищурился Мнишин. — Может, тебе еще и похмелиться сбегать принести?

Но Голубко пробасил, кивнув в мою сторону:

— Сходи ко мне, попроси у Симы бутылку боржома.

Супостат с надеждой обернулся ко мне, и я увидел, что это Витька Байдаков. Боже мой, что стало с бывшим красавчиком! Двадцать лет назад это был цветущий, мордастый, румяный парень, вечно с нагловатой ухмылочкой на полнокровных губах, местная знаменитость, гроза района. Сейчас передо мной сидел обрюзгший, рано постаревший человек с заплывшими глазами, с серой, нездоровой кожей на вислых щеках. Меня он, кажется, не узнал.

Когда я вернулся с уже откупоренным боржомом и дал бутылку Витьке прямо в руки, Мнишин сказал с сожалением:

— Работали с тобой, работали, все без толку. Один покойный Зиняк столько сил на тебя, на гада, ухлопал, а зря. Ну, теперь ты допрыгался, — закончил он зловеще.

Витька залпом всосал в себя бутылку и несколько секунд сидел с выпученными глазами, отдуваясь. Потом смачно рыгнул, распространив по всей комнате тяжелый запах перегара, и вдруг завопил истерически:

— Чего «допрыгался»? Чего «допрыгался»? Что вы мне шьете? Зачем пальцы брали? — Он замахал в воздухе испачканной черной краской пятерней. — Убил я кого, да? Зарезал, да?

В комнате наступило молчание, только слышно было, как сердито сопит и икает Витька. Наконец Голубко довольно пробурчал: