Дрянь

Не исключено, что так оно и есть. Хмель на глазах отпускает ее, возбуждение спадает, она зябко передергивает плечами, крепко сжимает ладони между коленок. Зачем-то я ей нужна, вернее, нужна наша с ней похожесть, вот она и притащила меня к себе — спьяну, в ажиотаже от нашей негаданной встречи, притащила и только теперь задумалась: кого?

Написала я все это и сама себя устыдила. Пожалуй, если честно, я задним умом крепка. Это только теперь я знаю, какие виды она на меня имела, а тогда ничего толком не понимала. Просто почуяла носом, что лезу во что-то интересное — ну и лезла…

(Товарищи офицеры! Прошу простить последний абзац — привычка интриговать читателя. Ежели совсем невтерпеж, можете залезть в конец, я всегда так с детективами поступаю.)

Да, сейчас-то я знаю, что ей было нужно. Для того, что она задумала, ей мало было со мной познакомиться, мало подружиться. Чтобы я послезавтра согласилась сделать то, что она хочет, надо было меня приручить. И как я теперь понимаю, моя новая подружка взялась за это самым простым для нее, близким и гарантированным способом. Имею теперь все основания предполагать: тем самым способом, каким когда-то приручили ее.

Впрочем, для начала проводится небольшое анкетирование: кто, что, откуда. Ну, слава Богу, профессий разных у меня в жизни хватало: я называюсь медсестрой. Про маму, папу и трудное детство в далеком Свердловске даже врать не приходится — рассказываю все как есть. Конечно, я рассчитываю на ответную откровенность… Но даже представить себе не могу, до какой степени эта откровенность дойдет.

Уже довольно поздно, мы выпили уйму кофе, пересказали друг другу в общих чертах свою жизнь (в основном прошлую), согласно обругали всех мужиков чехом, когда я начинаю замечать, что с Шу-шу что-то неладно. Глаза у нее попритухли, на скулах выступил хоть на этот раз и натуральный, но какой-то нехороший румянец, губы стали пунцовыми, словно их обметало лихорадкой. Она теперь говорит затрудненно, как если бы в горле у нее пересохло. И ко всему прочему ее временами сотрясает короткая дрожь, несмотря на то что она давно уже принесла себе плед, плотно закуталась в него.

Перехватив мой взгляд, она криво улыбается и говорит жалобно и непонятно:

— Кумарит…

И вдруг будто решилась на что-то, сбрасывает плед. Из тумбочки возле кровати достает совершенно неожиданную в ее квартире пачку „Беломора“, в другой руке у нее небольшой бумажный кулек.

Снова, как тогда, взглянув на меня настороженно, оценивающе, спрашивает якобы небрежно:

— Покурим? Я знаю, вы осудите меня, мой генерал, но я говорю: „Да!“

Нет, сама я, конечно, не курю, еще чего! Вернее, делаю вид, что курю, но даже не пробую затянуться. В дни туманной юности, когда у нас, дворовых мальчишек и девчонок, не курить значило быть не как все, и я научилась довольно натурально имитировать этот процесс — и вот сейчас пригодилось.

Шу-шу ловко высыпает табак из папиросы на листок бумаги, осторожно достает чуть дрожащими пальцами из кулька комочек наркотика, поджигает его на спичке, потом тщательно перемешивает с табаком и аккуратно, не проронив ни крошки, ссыпает обратно в гильзу. Прикуривает и первую глубокую затяжку делает со свистом, втягивая дым вместе с воздухом. Потом передает папиросу мне. Дым кисло-сладкий на вкус, больше я, слава Богу, ничего не ощущаю.

Но зато как буквально через несколько минут преображается моя новая подружка! Глазки снова блестят, голос окреп. Перемена такая быстрая и разительная, что я пугаюсь: до какой зависимости от этой дряни может довести себя человек! Но тогда я еще не знала по-настоящему — до какой…

Теперь в основном она говорит, а я слушаю, иногда только подкидываю какой-нибудь вопросик. Шу-шурочка словно слетела с тормозов: наверное, минут тридцать болтает, не переставая, перескакивает с пятого на десятое, начинает одним, кончает совсем другим, но все равно за эти полчаса я многое узнаю про нелегкую жизнь путаны. Кто и сколько платит ей, кому и сколько платит она. Про швейцаров, что берут за вход по червонцу, про официантов и метрдотелей, которым тоже надо отстегнуть, про таксистов-тралеров, подбирающих клиентов, про проклятых ментов, не дающих жить спокойно, про чертовых коодовцев. Про то, что лучше всего иметь дело с фирмой, но страшновато брать валютой, на валюте-то как раз и можно погореть, поэтому надо утром тащить фирмача в „Березку“ и там отовариваться. И про многое другое, о чем я, надеюсь, напишу в своем материале.

Потом так же неожиданно она снова сникает. Замолкает на полуслове, боком сползает с кресла, сгорбившись, бредет к тумбочке. Уже не таясь, достает шприц и ампулу. Косо глядит на меня и, не сказав ни слова, выходит из комнаты. Я слышу, как она гремит в ванной чем-то стеклянным и металлическим.

Минут через десять она возвращается — порозовевшая, но какая-то снулая. Присаживается в кресло, но потом перебирается на кровать, ложится поверх покрывала, поджав по-детски ноги. Я укрываю ее пледом и сажусь рядом.

— Хочешь… возьми… — еле ворочая языком, говорит она мне с закрытыми глазами. — Все… тумбочке…