Дремучий случай

— И тебе не интересно, откуда деньги у гражданки Игаевой? — следователь встал, принес стоящую в углу консервную банку с окурками и затушил сигарету.

— По-моему, это вам хочется мне это рассказать, — процедил я сквозь зубы, опять обозлившись.

— Да ты прав, — признал капитан, — хочется. Так вот, — он поставил консервную банку на стол и пододвинул ко мне. — Она говорит, что обыскала весь дом, но так никаких 'заначек' сына так и не нашла. Все последние деньги она потратила на его похороны, поэтому ни о какой операции и речь не шла. А однажды она ушла на работу, возвращается, а денежки на столе. Как тебе?

— Аисты сменили квалификацию, — съязвил я.

— Она благоразумно сохранила пакетик, — проигнорировал он мою колкость, — и, знаешь, что, мы его проверили. На нем твои пальчики.

Я смерил его взглядом. И это Колобка он назвал энтузиастом?

— Как это можно 'пришить' к моему делу?

— Никак, пожалуй. Во всяком случае, я этого делать не стану. Это был мой личный порыв. Просто твой Колобков — тьфу ты! — Колобов так доказывал мне, что ты не простой подросток-хулиган, что мне стало интересно. Сазанов-то уверен, что ты присвоил деньги Игаева.

— Это его дело, — отрезал я.

— А мое — искать улики. И я их ищу. Всеми доступными способами.

— Отстаньте, а? — попросил я. — Заслужил, так сажайте, только не надо делать вид, что вы хотите мне помочь. Меня уже тошнит от благих намерений, как своих, так и чужих.

Это была чистая правда. Я привык быть один, привык решать все для себя и за себя. Мне было тяжело смириться с тем, что моя судьба может быть кому-то не безразлична, и уже тем более, что чья-то не безразлична мне. А в последнее время я частенько пребывал в состоянии вселенской грусти из-за того, что я не способен помочь всем, кому хочу.

Следователь поджал губы.

— Что ж, мы еще побеседуем, — сказал он и приказал отвезти меня в камеру.

Я ушел с облегчением.

И чего моя персона в последнее время привлекает всеобщее повышенное внимание? У меня, что, глаз посреди лба?

Меня снова заперли в камере в одиночестве.

Я лежал на койке и думал про Сазана. Интересно, он решил, что я все же присвоил себе деньги Игаева. А ведь даже если следователь скажет ему правду, он не поверит. Даже несмотря на то, что считает меня 'самим благородством', не поверит. Потому что способен мерить всех только по себе.

У меня снова началась клаустрофобия, и мне ужасно захотелось выбраться отсюда.

В тот момент я отчаянно захотел верить Колобку, обещавшему вытащить меня отсюда.

Я пробыл под замком уже неделю, которая показалась вечностью. И это было только началом. Кто знает, сколько мне еще предстоит провести взаперти? Сколько дней, месяцев, лет? 'Лет' прозвучало уж очень зловеще, я поежился. Впрочем, просидев столько дней в неотапливаемой камере, я перестал так остро реагировать на холод. Становлюсь белым медведем.

С такими мыслями я снова впал в забытье, уснул или задремал, не знаю. Проснулся от звука отпираемого замка.

— На выход с вещами, — сообщили мне.

Я вскочил с койки, часто моргая и пытаясь проснуться. Потом осмотрелся в поисках 'вещей', но все мое имущество отобрали еще неделю назад, все остальное мое было на мне. Поэтому я просто вышел из камеры, гадая, куда меня решили отправить.

Каково же было мое удивление, когда в конце коридора я увидел улыбающееся лицо Колобка, светящегося как лампа от удовольствия.

— Я же говорил! Говорил! — лучился он от самодовольства. — Выпустили-таки! Выпустили под залог до суда. А на суде мы еще повоюем.

— Спасибо, — искренне сказал я.

Меня выпускают! Выпускают! Пусть временно, но свобода! Свобода!

Я просто не верил своему счастью, не решался поверить. Но это была правда.

После оформления всех надлежащих документов, мне вернули мои вещи, изъятые при задержании, и проводили до выхода.

— Я не прощаюсь, — сказал мне Колобок, дойдя со мной до дверей, — вот тебе моя визитка, — он сунул мне в руки кусочек глянцевого картона. — Если что-то вспомнишь, что может помочь делу, свяжись со мной. Если нет, я сам с тобой свяжусь через Алексея, — он шутливо отдал честь и убежал прежде, чем я успел хотя бы рот раскрыть. Ну и дела.

Я вышел на улицу, кутаясь во вновь обретенную куртку, щурясь от яркого солнца. Было холодно, но я почти не почувствовал холода, потому что ко мне тут же подскочили и сгребли в объятия.

— Оксана, — выдохнул я, — что ты тут делаешь?

— Что-то, — она притворно обиделась, — встречаю узника, что же еще. И, между прочим, не я, а мы.

Я проследил за ее взглядом и широко распахнул глаза от удивления. В конце подъездной дорожки стоял Алексей Дмитриевич, опершись на капот своего автомобиля. Он приветственно поднял руку.

— Ну вы даете! — ахнул я.

Оксана весело подмигнула мне и потащила за руку к машине.

— Поехали-поехали, — приговаривала она, — а то Дима заждался.

— Алексей Дмитриевич, вы-то что тут делаете? — спросил я, едва мы приблизились. — Как Сережа?

— С ним все хорошо, садись, — он направился к водительскому сидению. — Он сейчас с бабушкой.

— А… а Олеся? — я уселся на переднее сидение, Оксана забралась сзади.

Бендин немного помрачнел.