Дремучие двери. Том II

Дом оформлялся, преображался, хорошел. Каждый день приносил какую-то новую победу, каждый день выковывался результат. Она и не подозревала, что это так здорово — своими руками строить жилье, напевая старые песни, есть простую пищу под рюмочку, «с устатку», и вечером, читая определённое отцом Тихоном вечернее молитвенное правило, падать замертво в одежде на дяди женин диван и засыпать здоровым крепким сном трудяги, выполнившего честно свой дневной долг. Литературную работу она делала из-под палки, когда гром грянет, а московскую квартиру и вовсе забросила — благо, Филипп женился, и Лизанька, сокровище, находка, взяла хозяйство в свои руки. Идеально прибрано, приготовлен обед, холодильник полон, всё выстирано, а ведь она ещё и училась во ВГИКе, и снималась…

«Мама, вы не волнуйтесь, мне это нетрудно», — у Лизы был счастливый вид человека на своём месте, и у неё было своё восхождение день ото дня, и Филя ходил гоголем, и свекровь признавала, что внук, кажется, нашёл достойную пару. Теперь даже Денис стал чаще бывать дома, признавшись, что впервые в жизни наслаждается лицезрением давно занесённого в красную книгу экземпляра — идеальной женщины. Симбиоза красавицы, неплохой актрисы и хранительницы очага, плюс секретаря комсомольской организации.

А приехавший в Лужино Денис был ошеломлён размахом строительства «Неясной Поляны».

— Слушай, откуда у тебя на всё это деньги?

— Бог посылает, — сказала совершенную правду Иоанна. Про торговлю цветами он, разумеется, ничего не знал, он бы наверняка схватился за голову. А Иоанна к весне с учётом конъюнктуры запаслась парниковой плёнкой, навозом, дед соорудил ей из остатков от стройки пару теплиц и приходилось разрываться между домом и участком. Был великий пост, она говела, часто ходила в храм, похудела и дочерна загорела апрельским подмосковным загаром. Сменила телогрейку и валенки на свитер и резиновые сапоги с шерстяными носками — почва ещё не просохла.

Подсобница, архитектор, штукатур, отделочница, маляр, садовод, огородница и цветочница… «Цветочница Анюта», как она теперь себя именовала. Эти новые игры, такие непривычные, азартные и в то же время серьёзные. Давние, умиротворяющие, как сами эти слова: дом, сад, цветы, земля…

Она впервые творила мир — не пером, не фантазией, не словом, а из дерева, глины, песка, земли, навоза, цемента и краски… И всё это, наконец, материализовалось во взаправдашний дом, уютный, удобный и красивый, в нежно зазеленевший вдруг как-то в одну ночь после тёплого ливня сад, в ровные грядки под плёнкой с нарциссами и тюльпанами, уже набирающими бутоны… И надо было ко всему ещё и торговать — к Пасхе, к Первому мая, на День Победы и на Красную Горку… А возвращаясь в электричке поздним вечером, пока хватит сил, надо было ещё обдумать и набросать несколько страничек, ибо студия и зрители требовали продолжения сериала /как им только не надоело!/. Так называемая «светская культура» теперь её вообще оставляла равнодушной, горы рождали мышей.

— Ну, поехал, давай суть… — ворчала она, продираясь сквозь Денисовы наброски очередного эпизода. Суть же была одна — чушь это собачья. А наиболее точно определялась одной-единственной толстовской фразой, полной ужаса и отвращения: «Чем занимаются!.». Великий граф с его религиозно-нравственными исканиями, ремонтировавший крышу бедной вдове, граф-пахарь и сапожник был ей теперь наиболее близок, хоть отец Тихон и считал, что тот пал жертвой собственной гордыни.

ПРЕДДВЕРИЕ

Генерал Гальдер о Гитлере:

«За исключением момента, когда он достиг вершины своей власти, для него не существовало Германии, не существовало германских войск, за которые он лично отвечал. Для него — сначала подсознательно, а в последние годы вполне сознательно — существовало только одно величие, величие, которое властвовало над его жизнью и ради которого его злой гений пожертвовал всем — его собственное «Я»».

«Такие существа неподотчётны; они появляются, как судьба, беспричинно, безрассудно, бесцеремонно. Они неожиданные, как вспышка молнии, слишком ужасные, слишком внезапные, слишком неумолимые, слишком «иные», чтобы можно было их ненавидеть… Ими движет тот ужасный механизм художника, художника с пронзительным взглядом, который наперёд чувствует себя бесспорно оправданным в своём «творении», как мать в своём ребёнке». /Фридрих Ницше/ — Это что же за «художник с пронзительным взглядом?» — покачал АГ чёрной головкой в белой панамке.

— Начальство надо знать в лицо! — покачал АХ белой головкой в такой же панамке.

Лев Троцкий: