Дремучие двери. Том I

Желтовосковая рука торчала как бы в приветствии. На ней было вытатуировано: «Сочи, 1951».

Видимо, это «Сочи» её и доконало. Она начала хохотать и хохотала до тех пор, пока Роман не вытащил её в коридор и не начал трясти за плечи, а потом, когда не помогло, отвесил несколько профессиональных пощёчин и сообщил, что до института работал на скорой и знает, как утихомиривать истерику.

Оплеухи, действительно, подействовали. Яна перестала хохотать и разревелась. Он вытирал ей нос злополучным платком и извинялся, что так получилось. Потом они побежали смотреть списки, и Яна с восторгом и визгом повисла у него на шее, потому что прошла. И сказала, что «прошла через трупы»…

Начинённая, как праздничный пирог новостью о своём поступлении, она едет домой на электричке. В зиму пятьдесят пятого.

Ещё предстоит, много лет тому назад, чудесная осень.

Почти в каждом номере «Пламени» — материалы Синегиной. То лирически-тёплые, то хлёсткие, «гневно-непримиримые», как записали ей в характеристику. Хан не мог нарадоваться на новую сотрудницу, хоть и сражался по-прежнему с её «джиннами», разил их беспощадно своими красными молниями.

— Пойми, у нас газета! Верность идее, точность, лаконичность, принципиальность — вот наше оружие. А все эти красоты — шелуха. Ты пока жизнь изучай, газета — лучшая школа. А талант не пропадёт, придёт время — будешь и в журнал Широкову писать.

Яна не протестует. А джинны? Черканные-перечерканные, выдранные, вырезанные, затертые ластиком, выброшенные в корзину, они будут возвращаться к Яне как ни в чём не бывало, и будут допекать, пока в один прекрасный вечер, отложив очередной репортаж, она не сдастся.

В муках оживлять их, как рабочий сцены, таскать и переставлять с места на место декорации, освобождая для них подходящее жизненное пространство, зажигать то солнце, то луну и звёзды, создавать, творить для них то снег, то дождь, то море, то горы… Знакомить друг с другом, мирить и ссорить и — самое мучительное — учить говорить по-человечески.

Страдать от их уродства, несовершенства и в то же время исступлённо любить. Быть беременной ими, рожать и потом любить, как мать золотушное хилое своё дитя.

Она стыдится этой своей страсти, скрывает её даже от матери, которая неслышной тенью скользит по комнате, стараясь не дышать, подкладывает в печь поленья, подсовывает дочери то тарелку оладушков, то чай с лимоном и, сама став совой, тоже не спит ночами, с тревогой и обожанием наблюдая со своего диванчика за творческими муками дочери Аркадия Синегина.

В книжном ящике отцовского письменного стола — единственном, запирающемся на ключ, будет расти стопка исписанных листков. Зарисовки, коротенькие рассказы и «нечто» без названия, конца и начала — просто сценки, портреты, диалоги. Здесь живут её джинны. Человек, профессия которого — рисовать страшные плакаты типа «Не ходи по путям!» и «Не прыгай с платформы!», «Сэкономишь минуту — потеряешь жизнь!». Мальчик, которому не ладящие меж собой взрослые рассказывают про свои обиды, и каждый прав. Начальница, которая любит плавать, но не ходит в бассейн, ибо раздеваться перед сотрудницами ей мешает субординация. Муж, от которого ушла «жена с собакой». И ещё много других, вычеркнутых Ханом и вновь воскрешенных ею в свободное от работы время.

Не смерть вождя, не развенчание его, а предательство и двуличие сатрапов, поносящих своего мёртвого бога, оставили след в её душе. Её дело — служить Истине, не правде, а Истине — она уже понимала разницу, ибо правда жестока, низка, некрасива и бескрыла. А Истина указывает путь, даёт крылья, это — свет, который необходим людям, это — путь и надежда. Надо «сеять разумное, доброе, вечное», пропалывать, ухаживать за всходами, удобрять и поливать — вот её долг перед людьми. Родиной и Небом.

И перед сном она по-прежнему будет молиться Богу о живых и мёртвых — Аркадии и Иосифе.

* * *

— Там к тебе то ли Эдик, то ли Гарик, — говорит Хан, — Павлин Павлиныч.

«Павлин» у него — синоним стиляги. Павлин Павлиныч — превосходная степень. Месяц назад трое «Павлинов» нахулиганили в кинотеатре — опять, наверное, из-за этого фельетона… Били морду — не били морду…

— Да пошлите вы их, Андрей Романович…

— Между прочим, «они» оказались режиссером из Москвы и прокурили весь кабинет какой-то дрянью. Иди, иди.

Яна идёт вслед за Ханом к его кабинету. Сейчас она увидит Дениса… Внезапно свет меркнет.

ПРЕДДВЕРИЕ

«Нет единой и неделимой России… Перед нами открылась величественная картина борьбы между двумя Россиями, Россией буржуазной и Россией пролетарской. На арену борьбы выступили две большие армии: армия пролетариев и армия буржуа, и борьба между этими двумя армиями охватила всю нашу общественную жизнь». — Из статьи Иосифа.