Дремучие двери. Том I

«— С десятью миллионами, — сказал он, — подняв руки, — Это было что-то страшное, это длилось четыре года, но для того, чтобы избавиться от периодических голодовок, России было абсолютно необходимо пахать землю тракторами. Мы должны механизировать наше сельское хозяйство. Когда мы давали трактора крестьянам, то они приходили в негодность через несколько месяцев. Только колхозы, имеющие мастерские, могут обращаться с тракторами. Мы всеми силами старались объяснить это крестьянам. Но с ними было бесполезно спорить… он всегда отвечает, что не хочет, что не хочет колхоза и лучше обойдётся без тракторов».

«— Это были люди, которых вы называли кулаками?» «- Да, — ответил он, не повторив этого слова, — После паузы он заметил: Всё это было очень скверно и трудно, но необходимо».

«— Что же произошло?» — спросил я.

«— Многие из них согласились пойти с нами, — ответил он, — Некоторым из них дали землю для индивидуальной обработки в Томской области, или в Иркутской, или ещё дальше на север, но основная их часть была весьма непопулярна и они были уничтожены своими батраками».

Наступила довольно длительная пауза. Затем Сталин продолжал: «Мы не только в огромной степени увеличили снабжение продовольствием, но и неизмеримо улучшили качество зерна. Раньше выращивались всевозможные сорта зерна. Сейчас во всей нашей стране никому не разрешается сеять какие бы то ни было другие сорта, помимо стандартного советского зерна. В противном случае с ними обходятся сурово. Это означает ещё большее увеличение снабжения продовольствием».

* * *

Ни-че-го… Ни-че-го, — хрустела собака костью. Назавтра она улетела, оставив Дениса на попечение Хельге. Представит их вместе и ничего не почувствует. Пусть себе. Она даже готова держать свечку. Даже пикантно. Она ужаснётся своим мыслям, но опять как бы со стороны. Подобное излечилось подобным, падение падением. Тяжкое бремя ревности обернулось незнакомым дурным состоянием беспредельной вседозволенности, где то, что ей прежде представлялось не то чтобы отвратительным — она не была пуританкой, — но просто постыдным мартовско-кошачьим синдромом, недостойным человека, — от чего она, во всяком случае считала себя полностью застрахованной, как от выгребной ямы где-то на задворках бытия, — вдруг станет к себе манить именно своей постыдностью и непристойностью. И спешащие к самолёту мужчины, которых она раньше в упор не замечала, разве что у кого нос на затылке, стали притягивать её взгляд то мощной багровой шеей, то волосатыми руками, то резким запахом курева или пота.

Самолёт летел к Москве, а она, откинувшись в кресле в мучительно-сладкой полудрёме, кралась к этой отвратительной яме, набитой жадно тянущимися к ней руками, мокрыми ртами, потными безликими телами, извивающимися, как змеи, шла, дрожа от страха и нетерпения, сбрасывая на ходу одежду, предвкушая со сладким ужасом, как эти отвратительные безликие руки, когти, рты, исступлённо хрюкая и сопя, растерзают её в клочья.

Это не была сладостно-вожделенная грёза о ком-то конкретном — это видение было ей сладостно именно своей мерзостью, ужасом и безликостью — какая-то кровавая массовка из низкопробного триллера, болезненное наваждение, от которого она не то чтобы не могла, но не хотела избавиться.

Через несколько часов, окунувшись с головой ещё в одну бездну, на этот раз беспросветных дел, она опять вылечит бездну бездной и посмеётся над той дурью, и забудет про неё. Пройдёт неделя-другая, и вот однажды утром…

— Жанна, я только с самолёта. Денис со всеми будут послезавтра, вечером лечу к своим… Остановился тут у одних, все на работе. Слушай адрес.

Кравченко тараторил, не давая ей возразить, описывая какие-то закоулки-переулки, по которым она должна рвануть, сломя голову, в его медвежьи объятия. И хуже всего была даже не наглая кравченковская уверенность, что она, бросив дела, попрётся ни свет ни заря в эти дурацкие Мневники, а то, что она сразу поняла, что да, попрётся. Та же хворь, что заставила его лететь в Новосибирск через Мневники, гнала и её через всю Москву. Машина, казалось, сама находила дорогу, она слилась со взбунтовавшимся телом Яны, требующим Кольчугина, придуманного ею советского сверхчеловека, его медвежьих ненасытных объятий, так странно и взрывоопасно соединившихся отныне в её подсознании с привычным обликом непробиваемо-сдержанного Дениса.

— Я — шлюха… — опять уже привычно констатировала она, таким примитивно-грубым и неодолимым было желание, и уже не было оправдания, что мол там, на юге, сработали стрессовое состояние, шампанское и «море в Гаграх».

Если бы ещё можно было ни о чём с Кравченко не говорить, не выяснять отношения!..

«Ты едешь пьяная, и очень бледная по тёмным улицам совсем одна…» Вот анекдот. И даже хлебнуть нельзя — за рулём. Она не знала, плакать или смеяться. Она боялась себя такую и презирала.