Дремучие двери. Том I

Так будет и вечером в машине, и утром следующего дня, и потом в Болшеве, куда она назавтра уедет писать очередную серию. У себя в номере за письменным столом или прогуливаясь взад-вперёд по асфальтовым дорожкам в бурых заплатах мёртвых листьев, в спутанных хвойных, как медвежья шерсть, клочьях, — все это вместе зябко шевелилось, вздрагивало от ветра и срывающихся с деревьев капель, — или в столовой среди жующих ртов, словесных бурь в тарелках супа, сражений ножей и вилок — кому кусок пирога побольше, кому с какой начинкой, а кому и с терновым венцом из шоколада — в этом храме творчества, где полагалось творить на полную стоимость путёвки, Иоанна вдруг в самые неожиданные минуты слышала пенье Синей Птицы и вновь оказывалась в поднебесье на нейлоновой траве тагеевской квартиры. И останавливалось время, и сценарные джинны, жаждущие материализации, согласно договорным срокам и производственному плану, все дела земные уже не могли прорваться к её душе сквозь магический круг по имени Ганя.

Но дела всё-таки делались, персонажи материализовывались, и в последующие месяцы, вернувшись из Болшева, Яна будет часто встречать в мосфильмовских коридорах Регину, оказавшуюся художницей по костюмам, причём по отзывам, весьма талантливой. Во всяком случае, собственные Регинины туалеты были сногсшибательными, ни разу не видела её Яна в одном и том же наряде. На Мосфильм Регина устроилась со скрипом «и не без помощи твоего благоверного», как она не без подтекста сообщила Иоанне. Это была месть за альбом Дега. Выпад достиг цели — Яна почувствовала знакомый укол ревности, но почему-то в отношении Гани привычное это чувство полностью молчало. Просто встреча с Региной приманила Чудо-Птицу, такое же действие произвела бы, наверное, Ганина учительница, его зубной врач, мольберт, авторучка — всё, имеющее к нему какое-то отношение. Регина говорила о том, о сём, ожидая, когда Иоанна сама спросит о Гане, а та слышала где-то над пеналами мосфильмовских коридоров шелест дивных крыльев и отсутствующе улыбалась. Наконец, сдавшись, Регина всё же переводила разговор на Ганю. Слушала Яна охотно, задавала вопросы, но ничего крамольного в этих вопросах Регина не обнаруживала, что как раз и казалось ей самым что ни на есть подозрительным. И сбитая с толку Регина удалялась в мосфильмовский буфет пить кофе в полной уверенности, что Синегина ведет какую-то чересчур тонкую игру.

Они часто встречались, они искали встречи друг с другом. Яна — чтобы послушать о Гане, Регина — выяснить, что же всё-таки произошло с тех пор, как она уступила по себестоимости альбом Дега. Регина рассказывала, как Дарёнову завидуют, как его затирают и третируют, о ценах на его картины, которые потом за бугром продают втридорога, о друзьях-нахлебниках и бабах-прилипалах, о каких-то Маше и Даше, ленинградских шлюхах, которые никак не могут его поделить и устраивают между собой публичные разборки — Яна слушала, улыбалась и видела дивные голубые отблески на скучных стенах.

А потом что-то произошло. Регина надулась. Пришёл конец их странной дружбе, совместным визитам в буфет и изнурительно-волнующим разговорам вокруг да около. Регина заняла глухую оборону, шипела при её приближении и показывала зубы. А ведь Регина недавно была в Ленинграде…

И вот однажды, когда в буфет завезли чешское пиво, Яне удалось захватить Регину врасплох за второй бутылкой и, вместе распив третью, кое-что выяснить. Из реплик Регины-то язвительно-ироничных, то на грани площадной ругани, то трогательно-обиженных, как у обманутой девочки, стало очевидно, что на какой-то из новых своих картин Дарёнов изобразил её, Яну. Что выставка проходит в заводском клубе, что вокруг, как всегда, ажиотаж, иностранцы, что назревает скандал, что за картину с мадам Синегиной дают круглую сумму, но Дарёнов её пока не продаёт, и надо отдать должное, картина ему удалась. Но вот вранья она, Регина, не терпит, ведь ей ни от кого ничего не надо, только не надо вранья — неужели вам не противно самим, товарищи, и так вокруг одна ложь, так хотя бы между собой…

Глаза её, готовые вот-вот брызнуть слезами, смотрели с мольбой и страхом и не желали знать никакой правды. Она жаждала, чтоб Яна её разуверила, пусть солгав. А Яна молчала. Правды она сама не знала. Любое утверждение относительно Гани казалось ложью или кощунством, а говорить что-то надо было. Ситуацию спас внезапно появившийся в буфете Денис, как всегда стремительный, отрешённый от всего, кроме дела, и весь в делах. «Ледокол», как его называли на студии. Он беспрепятственно прошёл, разрезав плечом очередь, к буфетчице, и пока та металась под стойкой и за стойкой, — бифштекс, салат, кофе, — серо-стальные глаза его проплыли над толпой, на секунду задержались на жене и, как подозревала Яна, любовнице, выясняющих отношения, и тут же переключился на более интересный объект.

— Юра, ты меня слышишь? На сегодня всё отменяется, предупреди людей. Буду через пять минут.

И направился с подносом на ближайшее свободное место.