Дремучие двери. Том I

Во всём этом угадывался некий дьявольский обман, особенно в любовных делах, когда в момент, казалось бы, наивысшего единения, экстаза, вдруг низвергаешься в пропасть беспросветного одиночества. Изощрённый секс, своего рода эротическое гурманство, как и всякое гурманство, хоть и якобы продлевало «процесс», но если с великим трудом достал билет на Баха, вряд ли тебя удовлетворит кордебалет, пусть самого что ни на есть экстракласса.

И добропорядочная семейная идиллия, дети, родовая необходимость, венчающие акт любви, вызывали у неё едва ли не больший протест, чем кордебалет вместо Баха. Собственно говоря, она ничего не имела против добропорядочной семьи или изощрённого секса, но эти два возможных венца любви /впрочем, иногда прекрасно уживающиеся/, не имели к любви никакого отношения. Результат ни в коей мере не соответствовал чаяниям, он просто был принципиально иным. Допустим, ловишь синюю птицу, а в руках оказывается курица, пусть жареная и вкусная. Или аист с ребёнком.

Пройдут годы и, отбиваясь от комаров на балконе лужинской дачи, Иоанна услышит с нижней террасы кое-какие мысли, помогающие разгадать тайну любви.

Но это потом. А пока Яна, утопая в синтетической траве ковра, с ужасом шагнула в нетерпеливо протянутые руки Дарёнова. Так, наверное, она бы шла в объятия питона.

А он, похоже, думал только о своём ДИГИДе.

Первое прикосновение, начало мучительной обманной игры, начало не знающей утоления жажды, сладкого рабства и болезни. Ухабистой дороги в никуда…

Однако вышло совсем не так.

Не было ни искры, ни флюидов, ни молний, предвестников надвигающегося пожара.

Не было ни огня, ни льда, ни начала, ни конца. Когда Иоанна положила ладони на плечи Дарёнову, в первую секунду ощутив обострённо изломанную колючесть свитера, когда его руки сомкнулись на её спине где-то на уровне лопаток, когда он притянул её к себе, и щека её ткнулась в тёплый вырез на шее свитера, с этого момента время остановилось.

В остановившемся времени их «Я» растворились друг в друге мгновенно и полно, как два случайно соприкоснувшихся шарика ртути.

Новое их состояние не определялось словом «МЫ», это было «Я», их общее «Я», единое и нераздельное, непостижимым образом не просто соединившее два прежних «Я», но преобразовавшее их в нечто третье, качественно иное, исцелённое от одиночества и вечной жажды своего другого «Я», как бы воссозданное заново из осколков, в прежней полноте какого-то неземного первозданного бытия.

Новое «Я» было до краёв наполнено счастьем. Казалось, одно неосторожное движение, и счастье польётся через край на нейлоновую траву под ногами, по которой призрачными силуэтами двигались танцующие.

Оба молчали, потому что все слова, включая и таинственное ДИГИД ничего не значили в этом новом бытии, растворившем без остатка сами прежние их жизни в блаженной полноте вечно пребывающего счастья.

Сколько это длилось? Минуту? Пять? Час? Голубовато-серебряная Регина, как девятый вал, гневно обрушилась на них, снова рассекла пополам и смыла Ганю — именно смыла, как показалось Иоанне, будто после кораблекрушения очнувшейся на поросшем нейлоновой травой берегу.

Магнитофон продолжал мурлыкать, но танцующих не было — все опять убежали слушать Высоцкого, у которого открылось второе дыхание. Он пел за стеной про Нинку с Ордынки, рядом, с Яной колыхался «тепленький» Радик с её сапогами в одной руке и альбомом Дега в другой.

В машине он признается, что альбом ему уступила по себестоимости Регина при условии, что через четверть часа Синегина исчезнет из тагеевской квартиры.

Награду Радик заработал честно. Яна понимала, что всякое чудо должно когда-либо кончиться, и безропотно дала себя увести по-английски. Она гнала машину по ночной Москве в направлении дома Радика, храпящего рядом в обнимку с альбомом, размышляла, как вручить неподъёмный груз свирепой его супруге /лучше всего, наверное, прислонить к стене у двери квартиры, нажать кнопку звонка и шмыгнуть назад в лифт/, а чудо продолжало жить в ней. Не Ганя во плоти, как полчаса назад, но и не голодная память о нём. Верный залог чуда — волшебное слово, его код, заменяющий лампу Алладина. Поворот пространства и времени — и чудо опять состоится, оно принадлежит ей, как эта лампа, как Синяя Птица, которая летает себе где-то в подземелье, но стоит лишь подумать «Ганя», и слышна небесная музыка её полёта, и голубое сияние пробивается в тишину сквозь заляпанные октябрьской грязью стёкла.