Дозоры

Передвигалась Курсукова теперь, как сама выражалась, на четырех конечностях – тело согнуто под прямым углом, и, чтоб хоть как-то себя уравновесить, приходилось пользоваться сразу двумя палочками. Шла она медленно и потому, проходя через Вьюшку, много разговоров успела послушать, хоть и не задавалась целью. К примеру, застала такой отрывок: мать милиционера Гаврилова рассказывала той самой Пашиной подружке, как сама слыхала слова председателя «Светлого пути» про Кольку Крюкова. Шибко ругался председатель – дескать, совсем этот Колька от рук отбился! Раньше передовиком был, ударником, а теперь, посреди уборочной, когда самая жара на полях, самая кипучая работа, он вдруг целую неделю на трактор не садится, целую неделю из дому не показывается! Подумаешь – сын родился! Так ежели все, у кого дети рождаются, на работу выходить не будут, что же от народного богатства останется?! Молодого Крюкова Прасковья знала прекрасно – в одном гараже работали – и потому словам Гавриловой не поверила. Сплетни, враки! Не такой парень Николай, чтобы свой трактор посреди страды оставить, не такой он комсомолец, чтобы свою бригаду подвести. Покачала головой старуха председательша, досадуя на людскую глупость и длинные языки, да и пошла дальше.

За рекою пахло непривычно – не луговыми травами, а лошадиным потом и кострами, ухой и бензином от цыганского красного «Запорожца». Задранными вверх оглоблями пронзали синее небо освобожденные брички; снятые с них брезентовые пологи образовывали теперь купола шатров. Было так людно, что становилось совсем непонятно, где помещались все эти цыгане, когда кочевали в двух кибитках и одной маленькой машине.

– Драствуйтя, бабушка! – лучезарно улыбнулась чернявая девчонка лет семи, теребя подол своего длинного цветастого платья. – Вам погадать аль чегой?

– Гадать мне уж поздно, – с трудом изогнула в ответ губы Прасковья, измученная длинной дорогой, которой еще год назад просто не заметила бы.

– Порчу снять? – деловито осведомилась девчушка, переводя взгляд на Прасковьину шишку на спине.

– Полечиться бы.

– Эт можно! – серьезно кивнула цыганочка и взмахнула рукой. – Эт вам к Лиле! Мишка, проводи!

Сопровождаемая юношей Прасковья доползла до шатра, нырнула в душное и темное нутро. Повсюду валялись спальники и баулы с тряпьем, а может, с соболиными шкурками. Подвешенные к деревянным распоркам, сушились травы и мелкая рыбешка. Менее загроможденная часть шатра была отгорожена занавеской, оттуда донеслось звонкое:

– Эй, сюда проходи!

И едва Прасковья доковыляла дотуда, тот же голос произнес уже негромко:

– Здравствуй, Паш!

Старухе председательше пришлось вывернуть шею, чтобы с изумлением уставиться на стоящую перед ней цыганку. Откуда она узнала, как ее зовут? Впрочем, наверняка из Вьюшки в табор за лето много людей переходило, вот и рассказали про согбенную жительницу…

– Привет тебе, товарищ Парандзем! – Цыганка, дурачась, по-военному отдала честь и рассмеялась. – Да ты не узна́ешь меня никак, что ли? Пашка, ну чего ты?!

– Маруся?

Произнести имя было сложнее всего. Цыганка казалась молодой – они все одинаково молодо выглядят, когда им от пятнадцати до двадцати пяти, а потом почти все очень быстро увядают, дурнеют лицом и фигурой. Маруся Бухарова цыганкой не была, но и она не могла не состариться за прошедшие два с лишним десятка лет! Девушка, стоящая перед Прасковьей, могла бы быть дочерью Маруси. К тому же ее называли Лилей. Почему же тогда она ведет себя, будто старая и близкая знакомая?

– Не знаю даже, что тебе предложить – лечь? Сесть? – С озабоченным лицом знахарка подбежала, осмотрела горбящуюся спину, дотронулась нежно. – Больно, видать? Потерпи, родная! Все сделаю, все поправлю!

– Маруся, это ты? – снизу, выкручивая шею, спросила Прасковья.

– Ну конечно, я! – не переставая озабоченно приглядываться к шишке, раздраженно отмахнулась цыганка. – Стой смирно, не вертись, аки кобылка!

Дернуло холодом, потемнело в глазах, поплыли брезентовые стены шатра. Охнув, Прасковья стала заваливаться вбок, знахарка поддержала ее, помогла пройти два шага до лежака, осторожно опустила ее на матрас.

– Пять минут еще молчи, не шевелись. Дай мне поколдовать, потом наговоримся!

И она действительно колдовала, шепча и подвывая, растирая в пальцах сухие травы и водя ладонью вдоль позвоночника. И вот странность – до спины она больше не дотрагивалась, а Прасковья ощущала то жар, то холод, то мгновенные уколы в тех местах, над которыми двигалась ладонь.

– Вот так, родная, вот так! – приговаривала цыганка, когда переставала шептать слова на неведомом языке. – Теперь отдыхай, Пашенька, все будет хорошо. Опухоль еще дня три подержится, но мучить перестанет. Ты у меня отсюда уже выйдешь с такой пряменькой спинкой, что молодки ваши обзавидуются!

– Маруся, как же так?..